Пуля для Зои Федоровой, или КГБ снимает кино - читать онлайн книгу. Автор: Федор Раззаков cтр.№ 54

В театрах ставились патриотические пьесы, вроде шедшей в Камерном театре „Очной ставки“ (где немецкий агент в конце концов в отчаянии сдавался, убедившись в полном единстве русского народа), пьесы о победоносных русских полководцах Суворове и Кутузове. По воскресеньям в саду „Эрмитаж“ по-прежнему толпилась штатская и военная публика. Здесь в переполненном зале Буся Гольдштейн исполнял скрипичный концерт Чайковского, а в одном из театров шли сатирические скетчи, высмеивавшие Гитлера, Геббельса, немецких солдат, немецких генералов, немецких парашютистов, которых неизменно удавалось перехитрить патриотически настроенным колхозникам. Зрителям это нравилось, и они смеялись.

Поэты сочиняли патриотические стихи, а композиторы слагали военные песни; по улицам проходили солдаты, распевавшие довоенный „Синий платочек“, „Катюшу“, „В бой за родину“ или же новую, торжественную „Священную войну“ Александрова, остававшуюся своего рода полуофициальным гимном на протяжении всей войны.

Однако наряду с этим многие театры сохранили старый репертуар. В Московском Художественном театре шли „Три сестры“, „Анна Каренина“ и „Школа злословия“; сезон Большого театра открылся в конце сентября балетом „Лебединое озеро“ с участием Лепешинской. Это было всего за несколько дней до начала генерального наступления немцев на Москву…».

А вот что пишет об этих же днях другой исследователь – Г. Андреевский:

«…17 июля в городе была введена карточная система распределения основных продовольственных и промышленных товаров. И только в девяноста семи магазинах торговля шла по коммерческим ценам. Работающие получали карточки на работе, иждивенцы – в домоуправлении. Карточки выдавались на месяц. Те, кто их получил, „прикреплялись“ к какому-нибудь ближнему магазину. При покупке товара продавцы отрезали талон. Потом группировали их по отдельным товарам и сдавали заведующим. Кто-то из них наклеивал талоны на бумагу или газету с помощью клейстера, кто-то просто укладывал их в пачки, указав количество талонов и дату продажи товаров. Через некоторое время в присутствии комиссии талоны уничтожались. Существовало даже такое учреждение: Контрольно-учетное бюро, сокращенно „КУБ“, которое подсчитывало отоваренные талоны. Введение карточек позволило растянуть на какое-то время городские запасы и, кроме того, сдержать напор покупателей, стремившихся скупить все, что только возможно. Нормы продуктов по карточкам постепенно снижались. Если осенью 1941-го можно было купить в день килограмм хлеба, то в январе 1942-го рабочие могли получить только шестьсот граммов, служащие – пятьсот, а иждивенцы и дети – четыреста. На месяц по рабочей карточке можно было приобрести кусок мыла, бутылку водки, четыре килограмма крупы, килограмм мяса. Вместо масла часто давали яичный порошок. Тем, кто отправлялся из Москвы в эвакуацию, и командированным хлеб по карточкам отпускался на пять дней. Те, которые уходили в армию, ложились в больницы и отправлялись в санатории, должны были сдавать свои карточки в домоуправление.

Заводские, фабричные и институтские столовые и буфеты первое время торговали по старым ценам, то есть по ценам, существовавшим до 17 июля 1941 года. Рестораны, кафе, закусочные, шашлычные, чайные, вокзальные буфеты торговали без карточек с двухсотпроцентной наценкой. Колбаса, сыр и прочая гастрономия продавались в виде бутербродов, не более двадцати пяти граммов на кусочек хлеба. Зато килька, сардина, хамса, тюлька с ершом и без ерша и прочая рыбная мелочь отпускались по карточкам в двойном размере. Хранить ее, видно, было негде.

Введены были нормы и на промтовары, в частности обувь: сандалии, пленсоли, пинетки и гусарики (обувь для совсем маленьких)…

Новые законы формировали новый образ жизни москвичей. Все общественные и культурные мероприятия в городе (спектакли, киносеансы и пр.) должны были заканчиваться не позднее чем без четверти одиннадцать ночи. А еще недавно, в мирное-то время, гулянка в больших ресторанах шла до трех часов ночи, магазин „Подарки“, на углу Петровки и Кузнецкого Моста (в наше время там был магазин „Товары для женщин“), торговал до одиннадцати, в цирке Карандаш давал ночные представления, которые только в одиннадцать начинались. Теперь же гражданам запрещалось с двенадцати ночи до четырех утра ходить по городу, ездить на автомобилях, не имея на то специального пропуска, на улицах города также запрещалось фотографировать и снимать кино.

В начале июля был введен новый порядок работы почты. Согласно ему, запрещалось „в письмах и телеграммах сообщать какие-либо сведения военного, экономического или политического характера, оглашение которых может нанести ущерб государству“. Запрещалось переправлять по почте открытки с видами или наклейками фотографий, письма со шрифтом для слепых, кроссвордами, шахматными задачами и т. д. Запрещалось также употребление конвертов с подкладками (бумага была плохая, и конверты приходилось делать двойными), писать письма размером более четырех страниц почтовой бумаги…

Жизнь, обычная жизнь большого города, продолжалась. Все лето 1941 года на его улицах и площадях продавались мороженое и газированная вода. Люди ходили в театры, в кино, смотрели фильмы „Щорс“, „Если завтра война“, „Шел солдат с фронта“, „Профессор Мамлок“, „Болотные солдаты“, „Семья Оппенгейм“, „Боксеры“. В летнем театре „Эрмитаж“ на Петровке, совсем как в мирное время, пел Козин, танцевали Анна Редель и Хрусталев, острил Дыховичный, смешили публику Миров и Дарский. В ЦПКиО им. Горького работал цирк шапито и выступала большая человекообразная обезьяна по имени Чарли. Чарли ездил на велосипеде, жонглировал всякими штуками, строил рожи и думал про себя: „Какого лешего забрался я из своих джунглей в эту даль, где вместо бананов бомбежки!“…

В июле 1941-го в Москве стали формироваться группы самообороны жилых домов, учреждений и предприятий. Одна такая группа создавалась на 200–500 человек населения. Если дом был большой, то такую группу должен был организовать каждый подъезд. Группы охраняли общественный порядок во время бомбежек и при ликвидации их последствий. Участники групп носили красные нарукавные повязки с надписью „МПВО“. У командиров звеньев повязки были красные с синей полосой, а у начальников групп на красной повязке – две синие полосы.

Команды ПВО существовали и на предприятиях, и в учреждениях, и в учебных заведениях.

На улицах Москвы появились так называемые „слухачи“. Они слушали небо через три звукоуловителя, похожих на граммофонные трубы, только большие. „Слухачи“ обнаруживали приближение немецких самолетов. Относились они к службе „ВНОС“ – воздушного наблюдения, оповещения и связи.

Над городом повисли аэростаты. Они вспыхивали, когда в них врезались вражеские бомбардировщики. По ночному небу в поисках самолетов шарили прожекторы.

А вообще надо сказать, что бомбежек москвичи особенно боялись только первое время. Постепенно они к ним привыкли, научились по звуку отличать наши самолеты от немецких „хейнкелей“, „юнкерсов“ и „фокке-вульфов“. Они уже не хватались за голову, не лезли под кровати, заслышав гул самолета. Даже болеть, как это ни покажется странным, москвичи стали меньше…

Для многих москвичей бомбоубежищем служило метро. Движение поездов в нем прекращалось с восьми вечера до половины шестого утра, а до войны оно работало до часа ночи. Вход в него и тогда, и во время войны стоил тридцать копеек. Только теперь, после того как поезда заканчивали свой бег по тоннелям, в половине девятого вечера, в метро пускали детей и женщин с детьми до двенадцати лет. Ночевать в метро было надежнее, чем дома. Государство берегло детей – „наше будущее“ и прятало их от бомбежек в своих подземных дворцах. Взрослым „Правила“ запрещали вечером и ночью, до сигнала „Воздушная тревога“, входить в метро. Нарушителям грозил штраф от пятидесяти до трехсот рублей. Однако, войдя в метро с вечерней бомбежкой, многие оставались в нем до утра.