Но, странное дело, никакой любви к Алариху она уже не чувствовала при этих словах. Более того, когда она, проверяя себя, попыталась вспоминать его поцелуи и объятия, вдруг почувствовала глубокое отвращение к нему и к себе, доходящее до тошноты.
«Я и потом много раз могла бежать, – сокрушалась она, – даже без денег и в одежде рабыни. Пусть нищей побирушкой, от храма к храму, но я могла дойти до родного дома, ведь я все время была в христианской стране! И не осмелился бы Аларих разыскивать меня как беглую рабыню, на это он не решился бы… Храбрый воин, в житейских делах он жалкий трус и лукавый обманщик».
В таких раздумья Евфимия и провела весь день. Под вечер мухи частью вылетели в щель, частью разлетелись по пещере, устраиваясь на ночь по темным углам, а люди так и не появились. В пещере стемнело, и оставалось только сидеть и ждать очередного нашествия крыс. А пока их не было, Евфимия, положив руку на снятые сандалии, задремала.
* * *
Очнулась Евфимия не от крысиного шороха и писка, а от грохота, раздавшегося прямо у нее над головой. «Это пришли за мною!» – подумала она и закричала:
– Я здесь, я жива! Выпустите меня, откройте скорей гробницу!
Никто ей не ответил, только снова раздался грохот и под сводом пещеры полыхнул синий отблеск молнии. «Это гроза и гром, – поняла Евфимия, – теперь уж за мной точно никто не придет. Зато не придут и крысы, ведь они боятся воды!»
Она сидела в полудреме и слушала шум ливня, следующие один за другим раскаты грома и треск молний. На покойницу она старалась не смотреть, потому что при блеске молний ей казалось, что саван на Фионе шевелится…
Вдруг раздался особенно сильный удар грома, оглушивший Евфимию, а вспышка молнии осветила почти всю погребальную камеру, и одновременно произошло несколько событий: закрывавший вход камень треснул из угла в угол наискось и покачнулся; пленница увидела, как с грохотом рухнул вниз отшибленный молнией кусок валуна, и почувствовала на лице дуновение ветра и крупные капли дождя, а снизу что-то холодное коснулось ее ног. «Змея?» – испугалась Евфимия в первое мгновение и отдернула ногу, но при свете следующей молнии увидела лишь быстро бегущий в пещеру поток воды шириной в ладонь.
«Чудо! – встрепенулось ее сердце. – Гроза разбила камень, и сейчас я выйду отсюда, но сначала – пить, пить, пить!» Евфимия рухнула на колени, нашарила бегущий со ступеньки ручеек и принялась собирать ладонями воду, нимало не беспокоясь о том, что́ там успела собрать с пола пещеры текущая вода. Женщина пила долго и все поглядывала на камень: ну когда же он рухнет?
Тем временем гроза отошла куда-то дальше, ливень прекратился, и только ручеек под ногами продолжал журчать. А камень рушиться все не собирался. Ощупав его, Евфимия поняла, что он раскололся на два треугольника и обе острые вершины их отломились: на месте верхней оказалась теперь довольно большая дыра, в которую проникал свежий воздух, а внизу в почти такое же отверстие все бежала и бежала вода.
Евфимия ощупала верхний камень, попробовала его толкнуть, сдвинуть, потом постучала по обеим половинам расколотой плиты в разных местах, но ни одна из них даже не дрогнула. Немного свежего воздуха и сколько угодно грязной глинистой воды – вот и все, чем одарил ее столь удачный удар молнии в гробовой камень. И никакого чуда… Она снова уселась на пороге, обернув мокрые, озябшие ноги краем покрывала.
* * *
Гроза и ливень давно кончились, а вода все текла и текла в пещеру, и вот она уже покрыла пол и остановилась, не доходя какой-нибудь пяди до верхнего края порога. Евфимия сидела на сухом камне, но понимала: если струящийся из-под камня ручей не иссякнет, в гробнице не останется сухого места, кроме ложа Фионы. Но ручей становился все уже, тише и наконец начал совсем иссякать.
Вскоре снаружи стало светать. Придут за нею сегодня или нет? И что она будет говорить судье, если придут и поведут на суд? Как ни странно, но пока она об этом еще не задумывалась… А пора бы!
Евфимия поменяла позу: ей приходилось то одним боком, то другим прижиматься к холодному камню, и сейчас она сидела лицом к трупу Фионы. Крысы в эту ночь так и не появились, а мухи еще не прилетели, и покойницу никто не тревожил.
И что же она скажет на суде, когда ее спросят, почему и за что она отравила свою хозяйку? Она скажет правду: за то, что та отравила ее сыночка.
А если она умрет здесь до того, как за нею придут, тогда что она скажет на суде Божием? Евфимия похолодела, хотя ей и без того было не жарко. Она представила себе, что душа ее предстала перед Богом, а рядом с нею стоит Фиона. И что же они обе станут делать – обвинять одна другую? Это глупо: Господь и так видит душу каждого человека и знает все его тайны.
Фиона, ревнивая обманутая жена. А думала ли Евфимия когда-нибудь о том, что происходит в душе несчастной Фионы? Боже мой, какой же ад творился в душе ее соперницы, какое пламя ревности в ней бушевало! Справедливой ревности, надо признаться, ведь Фиона – законная жена. Она ожидала мужа из похода, а он пришел и неизвестно откуда привел женщину, молодую, красивую и… беременную. И остались ли для Фионы тайной встречи Евфимии с Аларихом? Кто-то мог видеть его у дальней пещеры и донести хозяйке… А потом родился ребенок, как две капли воды похожий на Алариха!..
Что сказала, что сделала бы Фиона, если бы сразу узнала, что Аларих обманом увел Евфимию из родного дома и города? Да, Аларих грозил ей смертью, если она расскажет кому-нибудь правду, и она молчала. Но только ли из страха? Господи, прости меня, грешницу, нет, не только! Сердце и плоть Евфимии стремились к нему, и не страх, а желание быть с ним рядом как можно дольше, любой ценой и на любых условиях – вот что мешало ей вырваться из рабского плена! Не рабой Алариха и Фионы, а рабой собственной любви она была, и даже не любви, а мучительной привязанности, страсти. Она жила как бы в каком-то раздвоении: ей и хотелось вырваться из рабства и вернуться домой, в Эдессу, но и боялась она утратить жалкие крохи своей любви, теперь уже преступной. Так что же, получается, она сама тоже виновата перед Фионой?
А разве нет? Думать так тяжело, дико, невыносимо, но ведь перед Богом не солжешь… А почему только перед Богом? Вот же она перед нею лежит – оскорбленная ею женщина.
С трудом Евфимия поднялась на затекшие ноги, встала на своем пороге, прислонившись спиной к холодному камню, и медленно, запинаясь на каждом слове, заговорила:
– Фиона!.. Я не знаю, смогла бы я когда-нибудь при жизни простить тебе смерть моего ребенка, клянусь, не знаю… Но вот ты лежишь передо мной мертвая, а я стою перед тобой во тьме погребальной пещеры еще живая, но уже тоже приговоренная к смерти. Поэтому я скажу тебе так, как сказала бы, стоя перед Богом. Я виновата перед тобой в преступной страсти к твоему мужу. Да, моя обманутая невинная любовь к нему стала беззаконной с той минуты, когда я узнала о тебе, но я продолжала любить его. Прости меня за это, сестра моя по несчастью и соседка по могиле! Я должна была через Кифию или Кассию поведать тебе правду, ведь их мне, будто нарочно, послал Бог. И думаю, Фиона, если бы я сразу доверилась тебе, ты отпустила бы меня домой, в Эдессу. А я молчала и тем самым уже сама начала обманывать тебя. И прелюбодеяние против тебя мы творили с ним вместе, хоть я и винила во всем его одного. И за это ты тоже прости меня, сестра. Я видела в тебе соперницу, я ревновала Алариха к тебе, а ведь у меня не было на это никаких прав. И оправданий тоже никаких нет. И за эту ревность беззаконную ты тоже прости меня. Что еще сказать тебе, Фиона, сестра моя по гробу? Нет, смерть моего сыночка даже сейчас я простить тебе не могу, сердце не велит. Но вот просить Господа, чтобы Он простил тебе этот великий грех, – это я могу и буду делать. Потому что теперь я понимаю и твои терзания и муки. Я ведь только здесь и сейчас поняла, что нами обеими двигало, – и когда ты убила маленького моего Фотия, и когда я из мести убила тебя. Темные женские страсти ослепили и ввергли нас во тьму греха и беззакония, бедная сестра моя Фиона! Прости меня, если можешь. А я буду молиться за нас обеих святым эдесским угодникам Гурию, Самону и Авиву, которым препоручила меня моя мать, и Господу нашему и Спасителю Иисусу Христу!