Кремль - читать онлайн книгу. Автор: Иван Наживин cтр.№ 49

Все чокнулись и выпили.

– Да, живем весело… – продолжал Солари. – Аристократия наша, и светская, и духовная, и богачи вообще собирают рукописания древних, раскапывают развалины, чтобы найти хоть кусок статуи какой-нибудь, и избегают читать Святое Писание, а в особенности Павла, чтобы не испортить свой стиль. В этом вот я с ними совершенно согласен, – опять раскатился он. – Я тоже избегаю этого… Словом, если не искать отборных выражений, наша Италия представляет собой теперь один сплошной лупанарий, в котором яд, кинжал и золото решают все… Но в последнее время против всех этих… ну, скажем, увлечений стали раздаваться возражения. Во Флоренции, например, поднялся какой-то бешеный монах, Саванарола, который не только рушит громы небесные… или, точнее, словесные… на легкомысленные головы наши, но и сжигает торжественно картины знаменитых мастеров, статуи, мандолины, женские наряды, духи и прочее. Конечно, долго головы ему не сносить: святой отец бдит над своими овцами. Жгут, как всегда, в изобилии ведьм, колдунов…

– А кто из художников выделяется теперь у нас? – спросил Трифон.

– Много говорят по-прежнему о Сандро Боттичелли… – сказал Солари. – Его картины действительно замечательны уже тем одним, что с них не лезет так назойливо в глаза все это мясо. Говорят о Леонардо да Винчи, но не знаю: мне он что-то не по душе… Его «Тайная вечеря», над которой он столько лет пыхтел в монастыре делле Грацие у нас, под Миланом, вся растрескалась и вот-вот осыплется… Чего-чего, а художников теперь хоть отбавляй!.. И все из кожи вон лезут, чтобы угодить сильным мира сего: пишут с своих и чужих девок мадонн, а святые отцы ставят их в часовни для поклонения верующим. Многие из пречистых дев этих уже поймали французскую болезнь. У девочек пошла новая мода: удаляться от времени до времени в монастырь – для ртутных втираний, может быть, – а выйдет из святой обители и, сподобившись благодати, сразу же поднимает цену себе вдвое. Да, наши художники расписывают теперь с одинаковым удовольствием как нужник для прекрасной дамы, так и часовню, а тех, кто бросает им золото, они сейчас же в стихах и в прозе производят в боги… И все твердят, что Италия теперь свет миру…

– А как собор у вас в Милане, кончили? – спросил Фиораванти.

– Конечно нет… – засмеялся Солари. – Скоро кончать его невыгодно: погреть руки всем надо… И черт его знает, – стукнул он ладонью по столу, – никак я не пойму: в душе мы все теперь разъязычники, а воздвигаем соборы. Нет, – спохватился он, – душа Италии теперь – это смесь Боккаччо с молитвенником или черта с монахом. И все-таки за Италию, друзья мои!.. – одушевленно поднял он стакан. – За Италию, за солнце, за искусство.

В головах зашумело. Солари пустился в рассказы в стиле «Декамерона», и все хохотали. Фиораванти повесил голову. Надоела ему сумрачная Московия и захотелось глотнуть солнечного, пусть даже хоть отравленного, воздуха родной страны. Можно было бы попытаться примазаться к постройке миланского собора или в Рим поехать: папы, если потрафить, платят не считая. А потом – он в Московии заработал недурно – можно было бы поставить себе дом в Болонье да и жить в свое удовольствие…

Пирушка весело шумела. Бутылки сменяли одна другую. Иван Спаситель, раньше органный игрец, а теперь русский помещик, высмеивал православную обедню.

– Главное, чудно, что у них дьякон читает Евангелие лицом к Господу Богу, – точно Он никогда не слыхал его!.. – а к народу ж…ой… – кричал он. – И как орет!..

И, выйдя на середину комнаты, он загнул голову и, подражая манере русских дьяконов читать Евангелие, басом заревел:

– Ала-ла-ла-ла… Ала-ла-ла-ла-ла…

И весь от натуги трясся. Это было так похоже, что иноземцы со смеху покатывались. Москвитяне останавливались под окнами и неодобрительно качали головой:

– Завтра воскресенье, а они, ишь дьяволы, ржут. Нет того чтобы в церкву пойти…

– Да то фрязи… – сказал кто-то. – К ним, сказывают, еще какой-то прощелыга заявился, вот и ржут.

– A-a… – равнодушно протянула какая-то борода лопатой. – А я думал, люди…

И, презрительно плюнув, борода пошла ко всенощной…

Через несколько дней князь Василий, выбрав удобную минуту, передал Ивану просьбу Аристотеля отпустить его домой.

– Это еще зачем? – воздвиг брови государь. – Чего еще ему тут не хватает?

– Может, по своим соскучился, великий государь… – сказал князь Василий. – Да, говорят, и убиение жидовина больно им не полюбилось: ведь и он с ихней стороны был.

– Бона что… – зло усмехнулся Иван. – В чужие дела соваться гостям не приходится… Прикажи-ка там моим именем дьяку Федору взять Аристотеля, чтобы не очень храндучел, под стражу…

Для князя Василия один день тяжко переливался в другой, неделя в неделю и месяц в месяц. Стеша была уже инокиней в Володимире, в Княгинином монастыре, а дружок его прежний, Андрей, безвыходно заперся в вотчине своей, неподалеку от Володимира. Елена все томилась и играла. Софья считала себя слишком высокой и сильной, чтобы унизиться до боязни перед какой-то там валашкой. Она о ту пору вышивала для Троицкой лавры пелену, на которой и величала себя не великой княгиней московской, а царевной цареградской. Москвитяне просто зубами скрипели:

– Ишь ты, фря какая выискалась!.. Сколько волка ни корми, а он знай в лес глядит…

Но грекиня преуменьшала значение Елены: вокруг той сбирались старые бояре, противники великого государя.

Иван был хмур и жесток, но продолжал осторожно и хитро вести свою линию. Он своими приобретениями уже увеличил Московскую Русь в четыре раза. Псков был уже едва жив и из воли великого государя не выходил. Иван властно распоряжался в еще татарской Казани, а царь иверский – грузинский – называл себя холопом его и молил о покровительстве. До XV века Московское княжество защищено было от нападений иноземцев русскими же областями со всех сторон – теперь Москва выходила на большую дорогу и заводила прямые сношения с Польшей, Литвой, с орденами Ливонским и Тевтонским, с императором германским, со странами италийскими…

Москвитяне, однако, трусили: приближалась предсказанная отцами кончина мира. Многие торопились поэтому отдать свои вотчины и деньги монастырям и церквам, и чернецы все принимали с великим смирением. Особенно к вере усердные заказывали им сорокоусты по себе, с тем чтобы их, будущих покойников, начинали, ввиду скончания века сего, поминать сейчас же…

Владыка новгородский Геннадий бешено трудился над искоренением вольнодумства. Он уже отправил все следственное дело о еретиках на Москву, но усердие его встретило весьма прохладный прием как у великого государя, так и – следовательно – у митрополита Геронтия. Ему было только небрежно приказано «того беречи, чтоб то лихо в земли не распростерлося». Над еретиками – выхвачено было наудачу всего трое – состоялся суд церковного собора. Собору было ведомо о несочувствии делу со стороны великого государя, и потому виновные были приговорены только к торговой казни, то есть к публичному наказанию кнутом… Как раз об эту пору, к великой радости Геннадия, преставился его старый недруг – по кщеной воде и по посолонь – митрополит Геронтий, и на его место, ко всеобщему удивлению, был выбран старый бесстыдник Зосима. Снаружи все было вполне благолепно: собрались святители, подумали, уставя брады своя, погадали, но так как всем им было доподлинно известно, что великий государь хочет иметь Зосиму, то, вполне понятно, Зосима был и выбран.