Убийцы Сталина и Берии - читать онлайн книгу. Автор: Юрий Мухин cтр.№ 50

Следователи НКВД сначала полагали, что Ежов работал на польскую разведку, но он в этом не признался, а фактов у следствия не было. Тогда, по-видимому, следователи внимательно изучили факты его биографии, и Ежов заговорил. В нижеследующей цитате Полянский, надо думать, близко к тексту дал содержание подлинного протокола допроса Ежова.

«— Когда вы стали германским шпионом?

— Я завербован в 1930 году. В Германии, в городе Кенигсберге.

— Как вы туда попали?

— Меня посылали в Германию от Наркомзема. За мною в Германии ухаживали, оказывали всяческое внимание. Наиболее предупредительным вниманием я пользовался у видного чиновника министерства хозяйства Германии Артнау. Будучи приглашен в его имение близ Кенигсберга, проводил время довольно весело, изрядно нагружаясь спиртными напитками. В Кенигсберге Артнау часто платил за меня деньги в ресторанах. Я против этого не протестовал. Все эти обстоятельства уже тогда меня сблизили с Артнау, и я часто, не стесняясь, выбалтывал ему всякого рода секреты о положении в Советском Союзе. Иногда, подвыпивши, бывал еще более откровенным с Артнау и давал ему понять, что я лично не во всем согласен с линией партии и существующим партийным руководством. Дело дошло до того, что в одном из разговоров я прямо обещал Артнау обсудить ряд вопросов в правительстве СССР по закупке скота и сельскохозяйственных машин, в решении которых была крайне заинтересована Германия и Артнау.

— А как немецкая разведка завербовала Жуковского? Вербовка осуществлялась через вас?

— Шпионскую связь с Жуковским я установил в 1932 году при следующих обстоятельствах: Жуковский тогда работал в качестве заместителя торгпреда СССР в Германии. Я в то время был заведующим Распредотдела ЦК ВКП(б). Как-то, находясь в Москве, Жуковский обратился ко мне с просьбой принять его для переговоров. До этого я с Жуковским знаком не был и впервые увидел его у себя в кабинете в ЦК. Меня удивило, что Жуковский начал мне докладывать о положении в берлинском торгпредстве СССР по вопросам, к которым я никакого отношения не имел. Я понял, что основная причина посещения меня Жуковским, очевидно, заключалась не в том, чтобы посвятить меня в состояние дел советского торгпредства в Берлине, а в чем-то другом, о чем он предпочитает пока молчать и ожидает моей инициативы. Незадолго до приезда Жуковского в Москву в бюро загранячеек, которое тогда входило в состав Распредотдела ЦК ВКП(б) и было подчинено мне, поступили материалы, характеризующие Жуковского крайне отрицательно. Из этих материалов было видно, что Жуковский провел ряд торговых операций, которые были убыточными для Наркомвоенторга. Из этих материалов было также видно, что Жуковский в Берлине путался с троцкистами и выступал в их защиту даже на официальных партийных собраниях советской колонии. На этом основании партийная организация советской колонии настаивала на отзыве Жуковского из Берлина. Зная, что эти материалы должны поступить ко мне, Жуковский, видимо, и ожидал, что я первый начну с ним разговор по поводу его дальнейшей работы за границей. После того, как Жуковский закончил свою информацию, я напомнил ему о промахах в его работе. Жуковский дал мне свои объяснения и в конце беседы спросил мое мнение о том, может ли он продолжать свою работу в советском торгпредстве или будет отозван в Москву. Я от ответа уклонился, обещал ему разобраться в материалах и результаты сообщить. В то же время у меня возникло решение передать все компрометирующие Жуковского материалы в Берлин, чтобы их мог использовать Артнау и завербовать Жуковского для сотрудничества с германской разведкой. Я считал Жуковского своим человеком, и любое мое поручение по линии немецкой разведки он беспрекословно выполнял. Жуковский имел необходимые условия свободного доступа ко всем материалам КПК, и он ими пользовался, когда германская разведка требовала от него материалы по тому или иному вопросу. В НКВД я ему создал такие условия, что он для шпионских целей мог пользоваться информацией через секретариат НКВД по любым вопросам» 174.

Полянский считает, что следователи, избивая Ежова, заставили его все это выдумать. Однако тут слишком много подробностей, чтобы это было выдумкой, и, кроме того, история того времени показывает, что если человеку в НКВД не в чем было признаваться, то он ни в чем и не признавался, и никакие избиения не могли его заставить что-либо выдумать, как, к примеру, это было в делах генералов Рокоссовского или Горбатова. Более того, если преступник надеялся молчанием выкрутиться, то он молчал даже под пытками, чему примером является министр МГБ В. Абакумов, которого год били, но он ни в чем не признался, хотя знал многое.

На суде Ежов от многих, в том числе и этих, показаний на предварительном следствии отказался, заявив, что оговорил себя. Но было поздно — мало того, что теперь против Ежова свидетельствовали показания тех, кого он сам на следствии выдал, но судьи-то ведь не дураки — как Ежов мог объяснить, зачем еще, кроме вербовки в шпионы, уже расстрелянный враг народа Яковлев тратил валюту и посылал Ежова, своего зама по кадрам, в Германию? Подбирать из местных жителей председателей колхозов?

Но даже на суде Ежов не отказался от показаний в отношении своей жены. Дело в том, что следователи не поверили в ее отравление люминалом — лекарством, которое отпускается строго по рецептам и которого нужно очень много, чтобы отравиться. Они решили, что он отравил ее специальным ядом скрытого действия, которым располагал НКВД. Ежов прямое убийство жены категорически отрицал, хотя на следствии признал планы по отравлению Сталина, Молотова и Ворошилова. А о смерти жены он показал следующее.

«— Я не помню точной даты, когда в последний раз видел жену в больнице. Скорее всего это было числа семнадцатого или восемнадцатого. Она сказала мне, что не хочет жить, знает, что ее все равно скоро арестуют, чувствует за собой тяжкие преступления. Она просила, чтобы я в следующий раз принес ей какой-нибудь яд…

— Вас устраивало самоубийство жены?

— Да. Она много знала о моей подрывной деятельности, о моих сообщниках и преступных замыслах. Но я решил не давать ей яд. Специального у меня не было. Обыкновенный, конечно же, я мог достать, но такое отравление могло бы навести на меня подозрения в том, что ее умертвил я сам или же через сообщников или просто дал ей яд для самоубийства. Я знал, что смерть может вызвать большая доза снотворного. Сказал ей, что яда у меня нет, а снотворного очень много. Она все поняла.

Двадцатого числа я взял коробку с шоколадными конфетами и вложил туда пачку люминала. Потом положил коробку в сумку с виноградом и яблоками и велел шоферу отвезти все это в больницу. Конечно же, я совершил тяжкое преступление, но она сама просила меня об этом. Она хотела уйти из жизни» 175.

Как видите, Ежов помог жене умереть, а у него самого духу на самоубийство не хватило (даже в пьяном состоянии, из которого он перед арестом редко выходил).

Давайте подытожим эти сведения, чтобы еще раз отметить схожесть судеб. И у Кулика, и у Ежова в конце 20-х гг. произошел крах карьеры — они с довольно высоких должностей скатились с очень большим понижением, что вполне могло привести их к недовольству государственной властью. В этот момент оба на курортах знакомятся с женщинами весьма сомнительных репутаций и прошлого, разводятся со своими женами и женятся на этих особах. После нового брака их карьеры начинают резко идти вверх, причем причины этого роста плохо объяснимы с точки зрения профессионализма. Ежов, начинавший работу в партийных органах как пропагандист и сменивший даже эту работу на сугубо канцелярскую, вдруг получает пост наркома внутренних дел, хотя до этого ни минуты не работал в этой области. Кулик до начала 30-х гг. служил сугубо как артиллерист, но свои главные чины и ордена заработал как общевойсковой начальник. Жены этих маршалов вели весьма свободный (если не распутный) образ жизни, все время вращаясь в весьма сомнительных компаниях, что вызвало интерес контрразведки к их связям. Но ни одна из них показаний в НКВД не дала — жена Кулика исчезла, а Ежов своей жене помог покончить жизнь самоубийством.