В тени Восходящего солнца - читать онлайн книгу. Автор: Александр Куланов cтр.№ 36

* * *

Десятилетие спустя арестованный В.Д. Плешаков или ничего не сказал о своей работе в советской военной разведке, или, что скорее всего, это не было зафиксировано протоколом. Подследственный только констатировал, что проработал в Хакодатэ до 1928 года, после чего через Харбин выехал во Владивосток. Мы не знаем пока, чем он там занимался, но через два года он снова вернулся в Харбин, где на этот раз оставался, работая на железной дороге, до 1935 года, то есть до передачи КВЖД японцам, после чего, почему-то зарегистрировавшись сначала в Горьковской области и получив там паспорт, оказался в Москве.

То, что говорил Владимир Плешаков своему следователю дальше, представляло большой интерес для последнего, но, увы, не несет никакой полезной информации для нас: обычный самооговор и рассказы о «вредительской деятельности» в составе «контрреволюционной троцкистской террористической организации». Интересны, пожалуй, только списки японцев, которых Плешаков называет «работниками полиции»; некоторые из них — его однокашники по семинарии.

Владимир Дмитриевич Плешаков признал себя виновным в «вооруженной борьбе с Сов. властью являясь офицером в чине подпоручика в штабе Колчака» и в том, что был завербован японской разведкой в 1935 году, хотя так и не подтвердил, что как-либо на эту разведку работал. «Кроме того, изобличается показаниями руководителя шпионско-террористической организации в СССР полковником Крыловым в том, что являлся членом шпионско-террористической организации и вел контрреволюционную троцкистскую пропаганду». Чекисты арестовали Плешакова, действительно не зная, что он их коллега, и не интересуясь его реальными возможностями в разведке. Снова мы приходим к выводу, что надо было набрать нужное количество людей, хоть как-то связанных с Японией, чтобы отчитаться о «широком троцкистском заговоре» с участием японских спецслужб — нагнетание враждебного отношения к Японии особенно усилилось летом 1937 года. А но времени ареста подоспел и приказ № 00593. Необходимость в придумывании троцкистского заговора отпала, и японоведов начали быстро и неуклонно уничтожать по стандартному обвинению в шпионаже в пользу Японии.

Владимир Дмитриевич Плешаков был расстрелян на Бутовском полигоне под Москвой 14 октября 1937 года. Реабилитирован В.Д. Плешаков был 2 июля 1957 года. Но мы по-прежнему знаем об этом загадочном персонаже очень мало.

Уплывают назад верстовые столбы

Вторят пары колесные струнам

Долог путь. Как уже далеко от Москвы,

Как еще далеко до Квантуна...

Автор неизвестен

В начале XVIII века в Японии произошла история, которую знает сегодня весь мир. 47 самураев, оставшихся без хозяина, — ронинов совершили акт мести, отрубив голову обидчику их повелителя, из-за которого тот вынужден был расстаться с жизнью. Сами ронины тоже оказались приговорены к смерти и погибли, но... События эти известны нам в подробностях во многом благодаря тому, что одному из них удалось выжить и в конце жизни написать воспоминания. История о чудом спасшемся ронине всегда напоминает мне о деле Исидора Незнайко — единственного известного мне на сегодняшний день выпускника Токийской семинарии, окончившего свои дни не на расстрельном полигоне и не в тюремной камере, а дома — среди родных и близких ему людей. Благодаря этому, а также усилиями его внука Виктора Викторовича Незнайко в нашем распоряжении сегодня оказался целый ряд уникальных материалов, позволяющих в значительной мере восстановить жизненный путь еще одного воспитанника Николая Японского.

Внуку Исидора Незнайко, в дополнение к сохранившимся в семье личным документам деда, его фотографиям, вырезкам из газет, удалось получить некоторые материалы из архива БРЭМа — Главного бюро по делам российских эмигрантов в Маньчжоу-Ди-Го — японской организации, созданной в Маньчжурии в конце 1934 года для контроля над русскими эмигрантами. После прекращения деятельности БРЭМа в 1945 году его архив был вывезен в Советский Союз, сейчас является российской собственностью и хранится в Хабаровске. В нем сохранились десятки тысяч дел на русских, живших в Маньчжурии, главным образом вдоль КВЖД, том числе и на нашего героя.

Теперь благодаря документам, составленным советской военной контрразведкой Смерш при задержании И.Я. Незнайко в 1945 году в Китае, мы можем документально подтвердить [151] , что Исидор Незнайко родился в кубанской станице Ахтырской 27 мая 1893 года. Когда мальчику было три года, далеко от Кубани, в Петербурге, принято решение о строительстве Китайско-Восточной железной дороги, а уже в 1898 году в Харбин, для охраны и обороны столицы Русской Маньчжурии от китайских разбойников — хунхузов, прибыл первый отряд кубанских казаков, в котором находился отец мальчика штаб-трубач (старшина) вахмистр Яков Федорович Незнайко. Семейство Незнайко в полном составе (мать, дочь и сын Исидор) переселилось в Харбин через год, но уже в 1902 году мальчика пришлось отправить на родину — в Харбине еще не хватало школ. Однако вскоре после Русско-японской войны Исидор вернулся в Маньчжурию и стал участником важных событий. В своей автобиографии Исидор Незнайко вспоминал об этом так:«...был командирован в Японию, город Токио, как стипендиат Штаба округа, специально для изучения японского языка, и был для этой цели определен, вместе с другими семью человеками, в Духовную семинарию при Российской духовной миссии в Токио, где изучал японский язык под руководством начальника миссии [ныне] покойного Архиепископа Николая до 1912 года. В июне 1912 года закончил образование и изучение японского языка вместе с другими двумя товарищами» [152] .

О недовольстве архиепископа Николая уровнем способностей присланных «казачат» мы помним из первой главы. В семье Незнайко сохранились предания о том, как их дед, будучи молодым семинаристом, оказывал помощь в переводах произведений Чехова и Пушкина супруге ректора семинарии Елене Сэнума, получившей широкую известность как поэтесса и переводчик русских классиков Сэнума Каё, и у нас нет причин сомневаться в правдивости этих рассказов (не об этом ли писал Е.Г. Спальвин?). Это означает, что уже в молодости Исидор Незнайко не относился к числу бесперспективных учеников, а был выбран в качестве помощника переводчика, способного сверять японский и русский тексты. Известно, правда, и о личных симпатиях жены ректора к некоторым русским студентам, и в семье Незнайко помнят, что их предок не был в этом смысле исключением.

Помним мы и о непростых отношениях между русскими и японскими учениками семинарии, о скандале, ставшем известным благодаря мадемуазель Горячковской, о словах Василия Ощепкова: «Я истинный русский патриот, воспитанный хотя и в японской школе. Но эта школа научила меня любить прежде всего свой народ и Россию...» [153] Сегодня все это можно списать на необходимость, на революционный пафос, на условия жестокого времени, когда они произносились: либо так, либо — конец. Но вот свидетельства человека, которого, по счастью, не коснулись ужасы большевизма, которого нельзя заподозрить в японофобии (иначе он не прожил и не прослужил бы в этой стране более полувека), но который признан как выдающийся японовед,—Николая Японского. Его дневники, особенно к концу жизни, когда опыт давал себя знать, пестрят записями подобного характера: «Но какая же дрянь этот народ—японцы!...Настоящие Иуды! Дай не 30, а 3 сребреника — Христа продадут!... Все — грош! И самим им всем цена—медный грош!» (1.01.1890); «По проповеди: все помешано на деньгах, все только просят денег. Кроме о. Павла Ниицума, не знаю ни единого христианина и служащего Церкви! Боже, с какой бы радостию бросил все и уехал, чтоб и ввек не слыхать об Японии» (1893 г., без точной даты); «Япония — золотая середина. Трудно японцу воспарить вверх, пробив толстую кору самомнения» (1.10.1894). И вот новое свидетельство. В семье Незнайко бережно хранится аудиозапись, сделанная 27 мая 1959 года [154] . На ней Исидор Яковлевич Незнайко рассказывает сыновьям и внукам о своей судьбе, по меркам сегодняшнего дня довольно выспренне призывает любить родину, поет казачью песню. И только один раз голос старого казака срывается на рыдания — когда он вспоминает учебу в Токийской семинарии: «Тут тоже было для меня нелегко... И даже скажу — очень и очень тяжело! Оторванному от родины и от родителей. ..Ноя... крепился и пережил все трудности». Ни разу за весь рассказ—ни до, ни после—не слышно в голосе старого казака таких эмоций, такой боли, которыми наполнены короткие фразы об учебе в семинарии: «...очень и очень тяжело». Не тут ли разгадка вопроса о том, почему они, имевшие возможность выбирать, выбирали Россию, а не Японию?