ОГПУ против РОВС. Тайная война в Париже. 1924-1939 гг. - читать онлайн книгу. Автор: Армен Гаспарян cтр.№ 40

Что до храма-памятника в Брюсселе, то лучше всего об этом скажет послужной список людей, которые и не допустили установки в нем памятной таблички погибшим за Россию тысячам офицеров и ударников Корниловского полка. Всю русскую смуту они провели в тихом и уютном Париже, поливая оттуда грязью немногочисленных добровольцев.

Офицеры и ударники Корнилова боготворили. Сохранилось безупречное свидетельство полковника Левитова: «Все мы были проникнуты к своему шефу чувством глубокой преданности и восторга, доходившими до самозабвения и понятными только в отношении вождей «Божьей милостью», каковым и был для нас генерал Корнилов. Подобного рода чувство истинного восторга я испытал при встрече Государя Императора Николая Александровича в Вильно, в 1914 году, во время боев в Восточной Пруссии, и потом к генералу Корнилову. Свежесть этого чувства сохраняется у меня и до сего дня».

А вот как относился к корниловцам сам Лавр Георгиевич: «С твердой уверенностью в непоколебимой верности полка заветам, на основе которых он зародился, я шлю ему образ, которым епископ благословил меня, как старшего из корншювцев. Шлю полку мое благословение на новые ратные подвиги за честь России и ее армии».

И все же: был или не был Лавр Георгиевич Корнилов монархистом? Если брать монархию в качестве той неизменно-застывшей системы, как она сложилась в представлении главным образом высшего света, части придворных и генералов Свиты Его Императорского Величества, — то нет. Тут можно вспомнить и семью самого Корнилова, и его конфликт по поводу коррупции в погранстраже на КВЖД (где вскрылись «выходы» на «высшие сферы» в лице самого премьера), и его фактическую почетную ссылку во Владивосток на остров Русский, и конфликты по линии его работы в Туркестане. Если это монархия Штюрмера, Горемыкина, Хабалова, Балка, Протопопова, — то нет.

Но если рассматривать монархию в качестве системы политического устройства, то, несомненно — Корнилов убежденный монархист. Лавр Георгиевич всегда был сторонником сильной власти, но при этом прекрасно понимавший, что для России, в том состоянии, в каком она была летом 1917 года, возвращение монархии — это буквально авантюра.

Русская эмиграция чтила корниловцев и гордилась подвигом красно-черных воинов. Вдень 20-летия полка поздравительные телеграммы на имя генерала Скоблина буквально завалили управление Русского общевоинского союза. Прийти и лично поздравить «меч белого сопротивления» было делом чести каждого русского патриота. Поэтому в тот день в Галлиполийском собрании был аншлаг, что бы ни говорили годы спустя потомки.

О том, как происходило празднование, сохранилось безупречное свидетельство одного из чинов полка: «Нами были торжественно вынесены черно-красное Ударное знамя, Георгиевское знамя, Николаевское знамя 1-го полка и флаг штаба Корниловской ударной дивизии, сопровождавший нас в боях. Особую торжественность создало внимание к нам наших соратников (дроздовцев, марковцев и алексеевцев. — А. Г.) и потом целовавших наши знамена».

Генералы Миллер и Деникин произнесли приветственные речи, прославлявшие подвиги доблестных корниловцев. Подчеркивая свое уважение к вождям Белого движения, им, не менее торжественно, отвечал Скоблин. Пела патриотические песни Плевицкая. Банкет удался на славу. Гости и хозяева расходились в приподнятом настроении. Никто из них и представить не мог, что тот, кто сидел слева от Скоблина, будет на следующий день похищен. А сам Николай Владимирович станет самым проклинаемым участником Белого движения в русской эмиграции.

* * *

Ровно в 9.00 22 сентября председатель Русского общевоинского союза вышел из своего дома. Он был само спокойствие. Жена Евгения Карловича не заметила на лице мужа никаких признаков озабоченности. Он должен был заехать на Восточный вокзал, чтобы купить билеты до Белграда для невестки и внучки. Никто и никогда в семье Миллера не знал распорядок его рабочего дня. 22 сентября не стало исключением из правила.

Согласно показаниям Кусонского в суде, почти в 11.00 Евгений Карлович вошел в управление РОВС. Он сразу же зашел в кабинет начальника канцелярии и сказал, что хотел бы с ним переговорить. Спустя час Кусонский услышал от него: «Уменя сегодня много беготни. Сейчас я должен ехать на свидание и на завтрак. Может быть, после этого я вернусь в управление. Не сочтите меня, Павел Алексеевич, за сумасшедшего. Но я оставлю на всякий случай записку, которую прошу не вскрывать».

Кусонский удивился. За все годы знакомства с Миллером он никогда не слышал от него таких речей. Поэтому он просто ответил: «За сумасшедшего вас не считаю. Записку, конечно, не вскрою и завтра утром верну вам ее нераспечатанной».

В четверть первого Миллер вышел из управления Русского общевоинского союза. Он не оставил на столе бумаг, как обычно делал, когда рассчитывал вернуться. Однако и не взял с собой портфеля и бумажника, в котором были железнодорожные плацкарты и немного денег. Осталось в кабинете и пальто.

К странной просьбе Евгения Карловича Кусонский отнесся на редкость равнодушно. Вернувшись в свой кабинет, он положил записку в ящик стола, никому о ней не сказав. В 14.45 он ушел домой завтракать. Генерал даже не подумал позвонить в РОВС и узнать, вернулся ли Миллер.

В 20.00 должна была состояться традиционная встреча Общества Северян, возглавлял которое председатель РОВС. Странное отсутствие Евгения Карловича заставило сотрудника управления поручика Асмолова позвонить ему домой. Супруга генерала, едва скрывая охватившее ее тут же беспокойство, ответила, что к обеду генерал не приехал и вообще не сообщил семье, что сегодня задержится по делам.

Спустя час жена Миллера сама перезвонила в управление РОВС и попросила известить полицию. Асмолов немедленно отправил курьера с запиской к Кусонскому, прося его как можно быстрее приехать на работу. Вскоре выяснилось, что в тот день Миллера никто нигде не видел. Тут же перезвонил взволнованный адмирал Кедров, которому о таинственном исчезновении Евгения Карловича сообщила его жена. Узнав, что Кусонский уже в дороге, первый заместитель председателя РОВС заявил, что вскоре приедет.

В 23.00 Кусонский приехал в управление. Пройдя в свой кабинет, он достал записку Миллера. Аккуратно вскрыл конверт, достал лист бумаги и прочитал: «У меня сегодня в 12.30 нас дня рандеву с генералом Скоблиным на углу рю Жасмен и рю Раффе, и он должен везти меня на свидание с немецким офицером, военным агентом в Прибалтийских странах — полковником Штрдманом и Вернером, состоящим здесь при посольстве. Оба хорошо говорят по-русски. Свидание устроено по инициативе Скоблина. Может быть, это ловушка, на всякий случай оставляю эту записку. Генерал Миллер». Закончив читать, Кусонский, согласно армейской привычке, пометил на конверте: вскрыт в 23 часа.

Спустя пять минут в кабинет быстрым шагом вошел адмирал Кедров. Кусонский не стал дожидаться вопросов и предпочел не вдаваться в долгие объяснения. Он молча протянул записку Миллера. Кедров погрузился в чтение. С каждым прочитанным словом на его лице отражалась все большая степень удивления, которое граничило с растерянностью. Однако оба эти чувства достаточно быстро уступили место негодованию. Возмущенный до глубины души нерадивостью Кусонского, адмирал высказал ему все, что он думает по поводу такой непростительной оплошности, не особенно выбирая выражения.