Москва-bad. Записки столичного дауншифтера - читать онлайн книгу. Автор: Алексей Шепелёв cтр.№ 50

Правда сама мама, прочтя, что Василий, сын бедных родителей, уже в отроческом возрасте бросил подмастерство у сапожника и ушёл по зову сердца в Москву, спросила у меня:

– А что же он потом не вернулся?

– Зачем? – не понял я.

– Ну как же, родителям помогать. Они же бедные были, старенькие.

Что тут сказать. Всё же, наверно, «Вредные советы» для сорванцов написаны, а не для учителей и мам. Но вдруг меня осенило. Он же из деревни ушёл, хоть и подмосковной!..

– Я, когда к вам еду, специально штаны подбираю – как бы в сельских реалиях и нравах эрастом не прослыть. Ан всё равно ты их гладила и разглядела на солнце, что просвечиваются – охальство, говоришь! А человек вообще без штанов ходил – как бы он стал им помогать?!.

Юродство как подвиг в миру двояко: с одной стороны, всё что делал и говорил юродивый, было на виду, тут же подвергалось огласке и разносилось молвой, и сам он практически всегда был узнаваем (здесь даже можно усмотреть прообраз современного имиджа); с другой стороны, слава это была, как теперь бы сказали, скандальная, но и значение, и контекст её, конечно, были иные: избежать славы мира, избежать признанной (по сути, даже в своих глазах) святости, а заодно и окружающим людям не дать напустить на себя излишне серьёзную благочестивость.

Объяснения, как ни крути, всегда путаные, двоящиеся, как отражение в отражении – психологам что называется наваять целые тома… Но дело даже не в усложнённости, даже не в игре на грани фола, даже не в интуитивном осознании юродивым сложной, текучей, подчас парадоксальной и запутанной природы феноменов психики…

Юродство – лакмусовый индикатор, проверка на нравственную вшивость: смалодушничал, побрезговал таким образом святости или нет. Простейшие вещи: кто-то начнёт гнать и насмехаться, а кто-то наоборот – подаст милостыню, накормит, попросит благословения. Но юродивые (божии люди, убогие, блаженные и т. д., и главное – Христа ради), как известно, отличались ещё и тем, что работали на опережение: сами провоцировали или наносили первый удар, бранились постоянно с порядком сего мира (в том числе – и одновременно – и в себе самих).

Да и чисто фактически: каковы альтернативы у святого человека в миру – не за стеной монастыря, не в пустыне? В толчее людского мира он обречён на статус бомжа, изгоя и городского сумасшедшего.

Исчезли на Руси юродивые из-за псевдоюродивых. Одно от другого, внешнее от внутреннего перестали отличать. В своей сути юродство – не побрякушки, а род монашества.

Всё это меня очень интересовало и в близком созерцании очень бы радовало, если бы не миротворческий контингент. Мир (во всех смыслах) люди ежеминутно сами творят и налаживают, с оглядкой на Творца или нет. Вот весь мир людской и современный, наложенный на мир виртуальный (называемый исторический) и мир настоящий (по сути, внеисторический) – мир Бога, веры и святости…

Я всё думал, что тут надо быть этаким дамским угодником, хотя, с другой стороны, такой весельчак, всю жизнь хихикающий с хахакающими дамами в каком-нибудь совковом НИИ, гораздый только лишь миндальничать да мандолинничать, а у самого оклад сто рублей – это, наверно, уже давно не в моде. И когда увидел Станислава, то даже немного поразился…

Он вообще говорил только тогда, когда его спрашивали, серьёзно и по-мужски кратко. Хотя и не без едва заметной улыбки, обозначающей некую едва заметную иронию (мы же русские!), но с чрезвычайным, ничем не уронимым достоинством звания «аспирант». Вот потомственная питомственная московская интеллигенция! Он даже кружку и ложечку чай попить с собою носит и каждый раз из сумки вынимает! Да, красноречиво высказывает весь его вид, я тоже здесь присутствую, на холоде за 9 тыс., но я-то при этом уже закончил университет, состою на кафедре… и вообще мне сильно недосуг, давайте что угодно, только быстрее, у меня диссертация стынет. И ещё у меня больная мать, я работаю, чтобы ей помочь. Одно из немногих распространённых предложений, которые я от него слышал (кроме привычных «да», «нет» и пожиманий плечами): «Я скоро отсюда свалю» – и сказано было не мне. Я долго не решался (да и времени не было), но как-то всё же решился: «Ты, говорят, хочешь отсюда свалить?» Он без выражения взглянул на меня, поджав губки и пожав плечами, – вот всё, чего я добился за всё время своей работы.

Года через полтора я видел передачу про Собор, он там довольно связно что-то рассказывал, и там были титры: «Станислав Кротенко, экскурсовод». То ли всё же дослужился, не посрамил своего аспиранта, то ли его просто попросили выступить в роли экскурсовода – многие бы с ней и не справились: Анфисе, что ли, с её залакированной чёлкой рисоваться, а то и просто всем «в лом», назначили как на пост, да и всё, а мама (впрочем, додуманная мной) порадовалась.

«Вот бы и для тебя была б хорошая работа», – вздыхает Аня. Я и сам об этом думал (Довлатов, например, водил экскурсии – дослужился!), но мои карьерные upstairs тут сразу не заладились. Есть, конечно, персоны, в коих аспирантство-кандидатсво энто прорастает не сказать, что буйным цветом (люди всё же это, как правило, мелкие), но уж точно корневой системой, скрепляющей личность, – тут на подкованной блохе не всегда подковыляешь, я в своё время считал таковых небожителями, а сам… постоянно забываю, что всё же восемь лет по гранитным колдобинам в кандалах такого же дебилизма отдербанил… Doctor of Philosophy, Ph. D. – знали бы вежливо не задерживающие взгляды на постукивающем зубами в углу небритом субъекте заморские гости! – этъ вам не «смотритель относится к категории рабочих» (не раз расписался в бумажках), да и не «ы! секонд флор! гоу ту зе ми! айлюлю!»

Или же некоторые младшие и старшие смотрительши тоже сразу просекли и зачурались от выскочек. Может, он и Стас, как когда домашнему коту приносят с улицы ещё одного, более матёрого, от такого подарка судьбы призадумался. На тропу промоции не для моциону вступают… Впрочем, я не уверен, что вообще было сообщено (уж точно не всем), что я хотя бы «тоже аспирант». Плюс у нас всё всем настоль по барабану… Условный раздражитель, вмиг заставляющий реальность сиять всеми красками, по сути, один – деньги. Ненужная, не укладывающаяся в шаблон информация сразу забывается, как будто её стёрли своим приборчиком-вспышкой «Люди в чёрном», или попросту не воспринимается.

Анфиса даже выспрашивала, потрясая какой-то тетрадкой, сколько мне лет. «Позавчера исполнилось тридцать четыре», – сказал я (я поступил на работу 22 февраля, а 23-го, в день рожденья, не работал, поскольку в праздники доплачивают 450 рэ и меня оттёрли – я бы и сам столько же заплатил!..), но это как-то прошло мимо ушей: все считали, что мне года 23, и я прибыл в столицу сразу по окончании какого-то захудалого тамбовского вуза или колледжа, и единственное, кароч, куда смог устроиться… Карочегря, слыш, ходячий антипод настоящего мужика, ёж ползучий, уж невезучий, тихоня-лузер в тонкой курточке и с рюкзачком, чего с таким рассусоливать. Даже Стас куда как солиднее – всё же аспирант: отучится, отмучается и получать будет!

Меня такое отношение, откровенно говоря, поначалу задело. Может быть, чисто по-мужски. Я сам себя представляю (не ё-ё какое-то!), без медалек и значков, без сопроводительных к ним инструкций. Вот он я – просто солдат в выцветшем камуфляже, с сапёрной лопаткой за поясом: движения мои мягки, точны и стремительны, но не порывисты, не дёрганы и не медлительны, походка прямая, жесты минимальны, но выразительны, глаза горят – я могу вести разговоры на любые темы, особенно на кулинарные… Ну, Юлечка, посмотри на меня! (Юлечка – стройненькая девушка, симпатичная, одета, что показательно, в нормальные джинсы и весной в чёрные кеды, минимум косметики, этакая молодка: не все знают, что ей 24, и год назад она закончила универ… – когда сие открылось, то для многих стало своего рода сенсацией.) Смотрит… За моей спиной – решётчатое окно (ещё одна прелесть, как и все старинные пропорции комнатки), за окном – кусок завешенного холстом здания, кусок брусчатки с раскладушками и кусок мостовой с сползающими вниз бесконечными недешёвыми машинами… – она хочет туда!