СМЕРШ в Тегеране - читать онлайн книгу. Автор: Анатолий Терещенко cтр.№ 47

Что это, как не деформация человека? А может, это его настоящий портрет в определенных условиях? Нет, все зависит от человеческой морали и нравственности, за которыми стоят конкретные поступки личности».

Волны воспоминаний наплывали одна за другой, когда хотелось прислониться к красивой стене прошлого, связанного с честной и чистой службой, которой он отдал около тридцати лет. Но за этой красивой стеной, за приятным фасадом лежало теперь, увы, мертвое прошлое. Оно больше не вернется, в него никогда нельзя будет окунуться. Прошлое для него теперь было не чем иным, как ведром праха.

В красивости человеческого бытия он видел загруженность субъекта конкретной и нужной для народа и страны работой. Это был не дешевый популизм трибунного партократа, а мысль настоящего патриота своей Родины, которого нечистоплотные люди из новой власти вытолкнули с большака славы и уважения на обочину забвения и одиночества.

И как бы в оправдание несогласия со своим прозябанием, он пытается засесть за написание кое-каких воспоминаний. Партийные чиновники из Центрального райкома партии не раз просили написать мемуары. Вспомнить о встречах с «Большой тройкой» — Сталиным, Рузвельтом и Черчиллем, работе в послевоенной Германии. Он отнекивался, ссылаясь на недостаток времени, усидчивости и вообще мелкотемье поднимаемых вопросов.

И все же он лукавил. Знал Николай Григорьевич о тегеранских событиях 1943 года очень много, но обет молчания, очевидно, данный тогда Сталину или Абакумову, хранил всю жизнь — до той последней точки, которая была поставлена.

Хранится этот обет молчания, к сожалению, до сих пор. Но мы хотим знать правду о человеке, который не был врагом Родины, а являлся долгие годы ее защитником и не раскрытым героем.

* * *

Две крохотных комнаты квартиры для Николая Григорьевича Кравченко с каждым годом становились все меньше и меньше. Так ему казалось. Квартира, как шагреневая кожа, сжималась стенами, потолком и полом, уменьшаясь в объеме, пока не превратилась в одну пыточную камеру-одиночку, в которой было холодно, неуютно, одиноко.

Он много курил. Баловался сигаретами и папиросами в разное время, но предпочтение отдавал трубкам, которых у него было несколько. Так он превратился в профессионального трубокура. В последнее время курил исключительно только «Казбек».

Когда сестра Ольга приходила к нему хозяйничать, она упрекала его в том, что он много «чадит», что здоровье не железное — годы берут свое. Пора остановиться, уже не молодой.

— Коля, бросай это грязное дело для легких, — предупреждала она. — Побереги себя и для себя и для нас.

— А ты знаешь, что я не затягиваюсь, или мало глотаю дыма. Это при курении сигарет и папирос курильщики втягивают большие порции дыма. А трубка экономна в смысле дыма.

— Все равно, ты пассивно куришь даже тогда, когда не куришь.

— Как?

— Посмотри, в комнате стоит дым коромыслом. И до кухни он добрался, — сердилась Ольга, готовя ему, его любимые картофельные оладья.

Он знал правила и смысл трубочного курения — прежде всего, делалась оценка вкусовых качеств табака и только потом определялся объем в насыщении организма никотином. Любил он табак английской марки «Captain Black», который доставал на рынке. Его спекулянты привозили из Польши.

Попытка начать писать ограничивалась коротенькими записями своих раздумий о культуре и науке, литературе и религии, друзьях и врагах. Он, например, считал, что культура — это судьба. Каждый народ живет в соответствии с собственными традициями, привычками и чаяньями.

Будущее для него было явлением, когда люди будут умирать не за партию, а просто потому, что они люди.

Потом он стал читать свои блокноты с записями, сделанными в разные годы и в разных местах службы на темы одиночества и национальной индивидуальности.

«Это участь всех людей, каждый человек для себя — один-единственный на свете. Один-единственный, сам по себе среди великого множества других людей, и всегда боится… Жизнь — это одиночество»…

«Почему люди, как правило, избегают одиночества? Потому что наедине с собой лишь немногие наслаждаются приятным обществом»…

«Каждый из нас одинок в этом мире. Каждый заключен в медной башне и может общаться со своими собратьями лишь посредством знаков. Но знаки не одни для всех, а потому их смысл темен и неверен. Мы отчаянно стремимся поделиться с другими сокровищами нашего сердца, но они не знают, как принять их, и потому мы одиноко бредем по жизни, бок о бок со своими спутниками, но не заодно с ними, не понимая их и не понятые ими»…

«Для очень одинокого и шум оказывается утешением»…

«Одиночество придает нам большую черствость по отношению к самим себе и большую ностальгию по людям. В обоих случаях оно улучшает характер»…

«Лишь теперь я одинок: я жаждал людей, я домогался людей, а находил всего лишь себя самого — и больше не жажду себя»…

«Что нужно для русской национальной индивидуальности? Это нужды для каждого конкретного человека: свобода труда и творчества и устойчивость свободы труда и творчества. Нам нужна какая-то страховка от вооруженных нашествий иноземцев извне и внутренних революций…….

По воспоминаниям сестры Ольги, в середине семидесятых он заболел и слег. Она носила ему корреспонденцию и еду, но чаще готовила первые и вторые блюда у него на кухне. Ему только оставалась

в следующие дни разогреть пищу в кастрюле или сковородке.

Накануне его смерти, видя как брату плохо, как от болей он чуть ли не скрипит зубами, чтобы не выдавить стона, сестра предложила остаться у него переночевать. Но он отправил ее домой.

— Ну, что ты, Олюшка! У меня все в порядке. Иди домой, дорогая. Прошу, иди домой! У тебя ведь тоже большое хозяйство — мужики. Я сам как-нибудь справлюсь. Спасибо за заботу!

Наутро, когда Ольга принесла ему еду, она нашла его уже холодным, вытянувшимся вдоль кровати и с неестественно бледным лицом на фоне темных с появившимися проседями волос. Он был мертв.

Она вскрикнула:

— Коля! Как же это так? Мы вчера еще говорили…

Это случилось 13 апреля 1977 года.

На третий день после смерти его похоронили на «старом» кладбище. Предали земле по-христианскому обычаю. Потом поставили дешевый бетонный «надолб» с короткой эпитафией:

Генерал-майор КРАВЧЕНКО Николай Григорьевич

12 XII 1912-1977 IV 13

По признанию сестры, сразу же после похорон в комнату Николая Григорьевича Кравченко пришли сотрудники органов госбезопасности и забрали с собой все его записи.

Но мне, кажется, их интересовали не столько записи, сколько дарственное оружие: именная шашка, а может и пистолеты, которыми фронтовики одаривались сполна.

Генеральскую форму — шинель, мундир и фуражку брата — сестра Ольга отдала своей хорошей знакомой, которая работала костюмером в областном драматическом театре. Получается, военная форма Николая Григорьевича Кравченко продолжала нести патриотическую службу еще многие годы на подмостках и подиумах культуры.