Звезда Одессы - читать онлайн книгу. Автор: Герман Кох cтр.№ 53

«Что ты сделал?» — осведомился он, скорее заинтересованно, чем возмущенно; по логике вещей настала его очередь колотиться головой о край раковины, но что-то меня удержало — внезапно навалившаяся усталость, помешавшая довести дело до конца, и ощущение, что брать в оборот обоих было бы уже слишком.

Поэтому я ответил: «Я вместо тебя занимался воспитанием твоей жены»; думаю, после этого пора было идти вниз. Да, верно: внизу вовсю что-то праздновали, и, если бы мы задержались наверху, люди стали бы интересоваться тем, куда мы подевались; во всяком случае, так шурин объяснил ситуацию мне, а потом, насколько я помню, и своей жене, все еще собиравшей отломанные зубы по всей раковине. «Идем, потом разберемся» — так звучали его последние слова в том сне, перед тем как я, весь в поту, скрипя зубами, открыл глаза и увидел, что на краю кровати сидит Фатима с дымящейся кружкой в руках.

Я сел прямо, опираясь на подушки, и взял у нее кружку; она не пожалела «Джека Дэниелса», констатировал я, к своему удовольствию.

Не успел я сделать и глотка, как Фатима протянула руку и положила мне на лоб махровую рукавичку. Рукавичка лежала на лбу, неподвижная и прохладная, а потом я почувствовал пальцы Фатимы.

— Вы разговаривали во сне, — сказала она тихо.

Я постарался ухмыльнуться как можно глупее.

— Вот как? — сказал я беззаботно, словно сказанное не вызвало у меня непосредственной заинтересованности. — И что же я говорил?

Фатима прищурила свои черные глаза и склонила голову набок, при этом ее черные кудри свесились, почти доставая до одеяла.

— Я плохо разобрала, — сказала она.

Ее пальцы нажали на рукавичку, через бровь по всему носу покатилась капля; я отхлебнул чая, который уже остыл до приемлемой температуры, так что его можно было бы выпить залпом — для достижения максимального эффекта. Но пока Фатима сидела на краю кровати и мягко массировала мне лоб через мокрую рукавичку, я сдерживался.

— Ты, конечно, разобрала, — сказал я.

Я улыбнулся ей — наверное, довольно тускло — и подмигнул. Это вышло само собой, словно моими веками управляла сила, могущественнее меня самого, или что-то — а может быть, кто-то, — мотивы которого не совпадали с моими.

Пальцы в рукавичке остановились, потом отпустили ее, и я почувствовал, что она сползла вниз, к бровям. Фатима серьезно смотрела мне в глаза.

— Вы сказали: «Ты никогда ничего не делала»…

Она замолчала и глубоко вдохнула; собственно, я не удивился бы, если бы она опустила глаза, но взгляд ее по-прежнему был устремлен на меня.

— А потом вы употребили в отношении женщин слово, которое, вообще-то, нельзя произносить… — сказала она. — Слово, с помощью которого женщинам дают понять, что они не стоят даже… даже…

— Верблюда? — выпалил я.

Может быть, виной тому был «Джек Дэниелс» в чае или мое общее состояние и затравленный нурофеном и алкоголем мозг, но в тот день мне хотелось преимущественно легких разговоров.

К немалому моему облегчению, Фатима засмеялась.

— Можно сказать и так, — ответила она.

— А где именно ты жила? — быстро спросил я, пока не вернулась серьезность. — Я имею в виду, где именно в Марокко?

— В Ужде, — сказала она. — Точнее, в маленькой деревеньке в горах Эр-Рифа, между Уждой и Эль-Хосеймой.

Было истинным наслаждением слушать, как Фатима произносит названия обоих марокканских городов, безупречно произнеся по-голландски остальные слова. Эти названия были словно оливки и анчоусы в безвкусном блюде из вываренной капусты.

— Ужда, — повторил я, а потом еще раз с большей силой: — Уж-да!

Из моей больной головы это вырвалось, будто чих животного, обитающего только в горах.

— Знаете, где это? Недалеко от границы с Ал…

— Ты не обязана все время говорить мне «вы», — прервал я ее. — Может быть, ваша культура предписывает уважать старших, но я всего лишь стар. Я не тот, кого следует уважать.

Она еще больше склонила голову; в промежутке, который открылся между ниспадающими волосами и лицом, я увидел сережку — несколько цепочек и бусинки.

— У вас есть атлас? — спросила она.

И скрылась внизу, чтобы вскоре вернуться с нашим подробным атласом мира и чашкой свежего «чая».

Из оставшихся событий того дня вспоминается только ее средний палец, передвигающийся по карте Северной Африки и показывающий мне каждый город в отдельности; на других пальцах она носила по одному или по несколько колец с яркими красными кораллами и крошечными зеркальцами, которые сверкали, как бриллианты, но на среднем было лишь одно плетеное золотое кольцо без всяких украшений. Ее родители жили в Надоре, а два брата — в Эль-Хосейме, на побережье; был и еще один брат, живший в Амстердаме. Деревеньки с непроизносимым названием, в которой родилась Фатима, на карте, как и следовало ожидать, не оказалось, но она показала мне приблизительное местонахождение. Слушая ее, я чувствовал, как тяжелеют веки, и мне становилось все труднее следить за пальцем, двигающимся по карте. От ворота ее лиловой футболки исходил запах древесного угля и свежевыжатых апельсинов. Позже, когда Фатима уже давно ушла, я еще раз понюхал одеяло в том месте, где она сидела, и карту Марокко в атласе, но древесный уголь и свежевыжатые апельсины не вернулись. Последним, что я помнил, были руки, забирающие у меня чашку и ставящие ее на столик возле кровати. Когда я снова открыл глаза, низкое солнце уже висело над крышами домов на другой стороне улицы; в доме было тихо — никакого шума от пылесосов или окунающихся в ведра швабр.

В другие дни, когда появлялась Фатима, меня, наверное, по каким-то причинам не было дома: не могу вспомнить, видел ли я ее еще хоть раз перед летним отпуском. А теперь оказывается, что она задержалась в Марокко, куда уехала в отпуск. So what? [48] Были и другие уборщицы, которые могли бы подтереть грязь во всем мире, — например, чилийка, которую я как-то видел за работой у шурина и невестки. Точнее, я наблюдал, как она, сидя за обеденным столом, поглощала одну чашку кофе за другой, перечисляя на невнятном голландском бедствия, постигшие ее ближайших родственников в Сантьяго-де-Чили; вообще-то, их было многовато для одной семьи, но чилийская уборщица хорошо знала, какую струну нужно задеть у моей невестки.

У Ивонны увлажнялись глаза и начинала покачиваться голова, когда она слушала бесконечные россказни о серопозитивных сыновьях, безвинно сидящих в тюрьме племянниках и внематочно беременных племянницах; на Рождество она оплачивала чилийке билет на родину. Все это было «не выразить словами», как невестка говорила в таких случаях, вытирая бумажной салфеткой слезы в уголках глаз. Я сильно подозревал, что в глубине души она радовалась спонсируемой за ее счет безнадежной драме третьего мира: страдания всего мира сводились к одной понятной проблеме, которая решалась при помощи нескольких купюр, и о выделении денег на ликвидацию остальных бедствий можно было не думать.