Тайны русской водки. Эпоха Иосифа Сталина - читать онлайн книгу. Автор: Александр Никишин cтр.№ 63

«Молча достал подаренную комендантом станции бутылку спирта, и в глазах хорунжего появилось что-то похожее на участие… На покрытом клеенкой столе мгновенно появились хлеб и соленые огурцы…

– Проплевали Сибирь, проплевали… – он выругался, вытащил из-под стола бутылку со спиртом. – Валюта… Пейте… В наше время вольготно и весело живется на Руси только пьяному… Так, Шевчук? – обратился он к вошедшему солдату.

– А на Руси пьяному завсегда вольготно, – рассудительно сказал солдат с тем оттенком панибратства, который всегда был характерен для отношений между офицерами и солдатами Ижевской дивизии, считавшейся самой либеральной, но зато и самой стойкой в армии. – Пьяному, Григорий Митрофанович, извините за выражение, и помирать легшее. Весело пьяному помирать…»

А я думаю о том, насколько же глубока степень отчаяния белых, если в последнюю минуту кроме водки им уже и цепляться-то не за что.

На допросе в ЧК адмирал Колчак сознался, что причиной поражения белых стали трения между «товарищами по оружию»:

«Орловцев невозможно было двинуть на фронт вместе с семеновцами. Такие же отношения были между отрядами Калмыкова и Врангеля…»

На вопрос чекиста: «Каковы были причины этих трений?» он отвечал: «Я думаю, что они лежали в характере русских людей, совершенно утративших в это время всякое понятие о дисциплине. «Никому не желаю подчиняться, кроме самого себя», – поэтому каждое распоряжение, которое давал какой-нибудь начальник, всегда резко критиковалось, считалось, что оно бессмысленно, и возбуждались бессмысленные жалобы на то, что нас, мол, заставляют драться, а своих берегут…»

Поспорим с адмиралом: а красные, выходит, не русские? Они-то подчинялись дисциплине.

Оговорюсь сразу. Пьяные беляки, шагающие на смерть, чтобы спасти Отечество от «красной чумы», мне ближе, чем пьяные красные, дорвавшиеся до дармовой водки в 1918 году

Каратели из отрядов особого назначения, казаки атамана Анненкова с погонами, на которых красовались черепа и перекрещенные кости, каппелевцы, дрались отчаянно, буквально до последнего человека. Им у красных не могло быть пощады.

Каппель лично водил в атаку офицерские роты. Под пулеметным огнем красных, не сгибаясь, он вышагивал, дымя папироской и сшибая стеком ромашки. Есть его фотография, сделанная фронтовым корреспондентом из Франции. На ней он – как символ сопротивления старого мира. Черный мундир с черепами на погонах, сигара во рту, презрение к опасности. Не эта ли фотография подвигла братьев Васильевых на создание удивительной по своей пронзительности психической атаки каппелевцев в фильме «Чапаев»?

Он шел на Иркутск, обещая на каждом городском фонаре повесить по большевику, а всех либералов, выкупав в проруби, развесить вместо колокольных языков на звонницах Вознесенского монастыря – для «мелодичности звона».

Но остановить красных ему не удалось. Спасая армию, он отдаст приказ идти на восток: «На западе нас ждут плен и жестокая расправа, на востоке – свобода. Многие из нас погибнут в походе, но это будет солдатская смерть…»

Тогда-то и выдавались по его приказу остатки спиртного.

Таким был исход русских на восток.

Хотя, конечно, прав Ю. Кларов, то чудовищное время изменило многих людей. «Деникинцы и петлюровцы состязались, кто скорее дойдет до Киева, – цитирую строки из романа Ильи Эренбурга «Люди. Годы. Жизнь». -Первыми дошли деникинцы… Что мне сказать о киевском погроме? Теперь никого ничем не удивишь. В черных домах всю ночь напролет кричали женщины, старики, дети; казалось, это кричат дома, улицы города.

…В 1919 году палачи еще не додумались до газовых камер: зверства были кустарными: вырезать на лбу пятиконечную звезду, изнасиловать девочку, выбросить в окно грудного младенца… В квартиру моего тестя, доктора М.И. Козинцева, вбежал рослый парень в офицерской форме и крикнул: «Христа распяли, Россию продали!..» Потом он увидел на столе портсигар и спокойно, деловито спросил: «Серебряный?..»

Мы ехали неделю до Харькова. На станциях в вагоны врывались офицеры или казаки: «Жиды, коммунисты, комиссары, выходи!..» На одной станции из нашей теплушки выбросили художника И. Рабиновича.

Снова и снова раздавался монотонный крик: «А кто здесь пархатый?..» Вши и кровь, кровь и вши. На замызганных заборах красовались портреты Деникина, Колчака, Кутепова, Май-Маевского, Шкуро. На улицах подвыпившие кубанцы проверяли документы. Кто-то вопил: «Держи комиссара!..»

…Из ночного кабака гурьбой выходили пьяные офицеры, они пели:

Генерал у нас Шкуро,

Чхать нам на Европу,

Мы поставим ей перо…

Дальше шло непечатное.

…Казаки были лютыми; здесь сказались и традиции, и злоба за развороченную, разрубленную жизнь, и смятение. В белой армии были черносотенцы, бывшие охранники, жандармы, вешатели… Они уверяли (а может быть, сами верили), что русский народ обманут коммунистами, евреями, латышами; его следует хорошенько выпороть, а потом посадить на цепь.

Много лет спустя я купил в Париже сборник стихов некоего Посажного, который называл себя «черным гусаром». Он работал на заводе «Рено», проклинал «лягушатников-французов» и сокрушался о прошлом великолепии, вспоминая своего боевого коня:

Пегас в столовую вступил

И кахетинского попил,

Букет покушал белых роз,

Покакал чинно на поднос.

Была не хамская пора,

Кричала публика «ура»,

Играли громко зурначи.

Воспоминанье, замолчи!..

Читая эти заклинания в 1929 году, я смеялся, а в 1919 году этакий Посажной врывался в теплушки, бил наотмашь по лицу, расстреливал.

…Даже осенью 1919 года, когда белые захватили Орел, они не чувствовали себя победителями. Они неслись вперед, как по чужой стране, повсюду видели врагов. В кабачках белые офицеры требовали, чтобы дежурный певец спел им модный романс:

Ты будешь первый,

Не сядь на мель!

Чем крепче нервы,

Тем ближе цель.

Попойки часто кончались стрельбой то в посетителей, то в зеркала, то в воздух – офицерам мерещились… большевики.

Чем больше они кричали о крепких нервах, тем вернее эти нервы сдавали; цель расплывалась в тумане спирта, ненависти, страха, крови…» Каппелевцы, правда, пели песни повеселее:

Вставим яркую свечу

Прямо в ж… Ильичу,

Ты гори, гори, свеча,

В красной ж… Ильича.

Я не понимаю трезвеннических настроений Шульгина, ведь во все времена русский офицер умел пить и пил. Забыл он разве, что плох считался тот офицер, который не умел этого делать?

Или во времена социальных потрясений все по-другому?