Загадки Петербурга II. Город трех революций - читать онлайн книгу. Автор: Елена Игнатова cтр.№ 48

В 1921 году К. И. Чуковский побывал в студенческом общежитии. «Они живут в ужасных условиях, — писал он. — Установилась очередь на плиту, где тепло спать, один студент живет в шкафу, провел туда электрическое освещение» [30] . Квартирная плата повышалась каждые два-три месяца, при этом соблюдался классовый принцип: рабочие, государственные служащие и военные платили по льготному тарифу и могли утешаться тем, что богатых обирают еще больше. Вот лишь один пример: в марте 1923 года «президиум Губисполкома утвердил повышение квартирной платы на март. Для рабочих, служащих, военных, кустарей и пр. — плата увеличивается на 100 %. Для торговцев, промышленников и пр. нетрудовых элементов квартирная плата будет взиматься целиком с переводом на золотой рубль». А в мае снова «квартирная плата увеличивается и высчитывается пропорционально величине зарплаты: для рабочих и служащих — на 25 %, для людей свободных профессий — на 50 %». Для «нетрудовых элементов» — торговцев, ремесленников и других тружеников частного сектора — установленный процент был еще выше. Этот нехитрый прием повторялся раз за разом, и за 1923–1925 годы льготная квартплата увеличилась втрое; не случайно основная часть разводов того времени объяснялась невозможностью платить за жилье.

В трудном положении оказались владельцы квартир — они платили за принадлежавшую им площадь по самой высокой ставке. Чтобы свести концы с концами, приходилось сдавать комнаты, при этом по указу губисполкома «проживающие в их квартирах рабочие и служащие вносят квартировладельцам плату за занимаемую площадь по льготным ставкам». Владельцы вынуждены были тесниться еще больше, и скоро бывшая отдельная квартира превращалась в коммунальную. Жильцы вовсю пользовались их бесправием: «…переехавший ко мне в квартиру гражданин Гюнтер, — жаловался квартировладелец в 1923 году в газету, — несмотря на предварительное условие, лишил меня права пользоваться водопроводом и уборной. Обращался я в правление, а там „моя хата с краю“. А ведь и я человек». Одной из главных причин появления коммуналок была непомерная плата за жилье. В 1930 году Е. А. Свиньина писала дочери, что ее главная забота — «собрать те 5 рублей, которыми оплачиваю свой мрачный, тесный, переполненный голодными, злобными крысами угол», а ее пенсия составляла 11 рублей в месяц.

Жизнь большинства людей той эпохи прошла в коммунальных квартирах. Главными в квартире были «места общего пользования» — кухня, ванная, уборная. Кухня служила местом дискуссий, а временами полем сражения жильцов — эти бои увековечены в рассказе Зощенко «Нервные люди». Другой рассказ Зощенко, «Кризис», о том, как семейство поселилось в ванной, кажется вымыслом, однако случалось и такое. В московской коммунальной квартире «ванным» жильцом некоторое время был Сергей Есенин. По свидетельству писателя Олега Леонидова, «в голодные годы Есенин в поисках теплого угла (он жил в нетопленой комнате) перебрался в ванную комнату, где можно было топить колонку. И зажил тут, с головой уйдя в работу. Остальные жильцы вознегодовали: „Мы мерзнем, а у Есенина тепло. Выселить его из ванны!“ Но Есенин был стоек и в ванной удержался».

В юморе той эпохи увековечены страдания жильцов в утренней очереди в уборную, затем они выстраивались в кухне в очередь к умывальнику. Пространство кухни было строго разделено, у каждой хозяйки был свой столик, но главное место в кухне занимала плита. Ее растапливали с раннего утра и начинали готовку: варили, жарили, пекли, тут же кипятили белье. Днем плита остывала, и хозяйки зажигали свои керосинки и примусы. Примус — забытая роскошь эпохи, изящная латунная пагода на изогнутых лапках, его нижнюю закрытую чашку заполняли керосином. В 1926 году Е. А. Свиньина сообщала дочери о покупке этой замечательной вещи: «Примус… очень хороший, элегантный… и я любуюсь им ежедневно и держу его в образцовой чистоте у себя в комнате. Это у меня самая роскошная вещь… Ведь я теперь свободный человек. Никто меня локтями от плиты не толкает, не орет благим матом над моим ухом разные комплименты моей старости и моему прошлому».

Всем хороши были примусы, но иногда «взрывались» — при зажигании керосиновые пары вспыхивали с громким хлопком [31] . Керосинка, конечно, не столь элегантна, да и коптит, но с нею спокойнее: за слюдяным окошечком этого приземистого сооружения смирно горели фитили. Примус и керосинка были необходимыми в хозяйстве вещами, но символом домашнего уюта по-прежнему оставался самовар. Самовар занимал почетное место на обеденном столе, и когда семья садилась за чаепитие, кто-нибудь из соседей непременно заглядывал в комнату — одолжиться кипяточком. У всех петроградцев были в хозяйстве керосиновые лампы, ведь электричество то и дело гасло, и мягкий свет керосиновой лампы был приятнее тускло-багрового накала электрической лампочки. Настольные лампы под цветным абажуром напоминали о старом петербургском быте; горожане много лет называли дореволюционную пору «мирным временем». Даже в конце 30-х годов можно было услышать: «Это было давно, еще в мирное время», хотя после Гражданской войны время тоже вроде бы было мирным. Но весь уклад новой жизни напоминал блоковские строки: «И вечный бой! Покой нам только снится / Сквозь кровь и пыль…» — вечная тревога, борьба за кусок хлеба, за собственный угол, за выживание.

Насущной заботой горожан была заготовка дров, они представляли не меньшую ценность, чем хлеб, ведь в большинстве домов было печное отопление. В 1921 году Г. А. Князев писал: «Вся наша жизнь превратилась в сплошной парадокс. Мы получаем жалованье 11–18 тысяч и принуждены в кооперативе платить за продукты по 25–30 тысяч за раз. Дрова предлагают в том же кооперативе по 70 тысяч рублей». Он выписал в дневник газетное объявление: «Жителям Петрограда разрешено вылавливать из воды плавающие доски, бревна, дрова» (а до того, выходит, нельзя было?). Этим промыслом занимались мальчишки и безработные, но во время наводнений им не пренебрегали даже солидные граждане. В. П. Семенов-Тян-Шанский вспоминал, как во время наводнения 1924 года мимо его дома на Васильевском острове «гнало по воде много дров, и наша молодежь, надев болотные сапоги, крючьями и палками загоняла их внутрь дома к парадной лестнице». В обычное время дрова покупали на складах или на дровяных баржах, и разгрузка и доставка на место этого сокровища уравнивала всех. Жена академика С. Ф. Ольденбурга Елена Григорьевна записала в ноябре 1930 года: «Сегодня была тяжелая картина: подвезли к берегу против АН [Академии наук] две баржи с дровами и с трех часов все сотрудники Академии, исключая академиков, выгружали дрова до 6 1/2 часов вечера». Городские дворы были сплошь застроены дровяными сараями жильцов. Дрова пилили и кололи во дворе, и в сыром воздухе всегда стоял кисловатый, хмельной запах гниющих опилок. В некоторых петербургских квартирах по сей день сохранились печи-голландки; когда-то счастливые обладатели комнаты с такой печью наслаждались теплом, а остальные мерзли в своих комнатах. «Буржуйки» и «пролетарки» ушли в прошлое.