Муссон. Индийский океан и будущее американской политики - читать онлайн книгу. Автор: Роберт Д. Каплан cтр.№ 29

В Египте пути переселенцев тянулись вдоль Нила и по самой реке, вверх и вниз по течению, придавая политическим единицам устойчивость и долговечность. Реки Месопотамии, как выразилась в своих путевых заметках Фрейя Старк, британская писательница первой половины XX в., «не мирно текли вдоль естественно протоптанных человеком дорог», подобно Нилу, но «вразрез путям, которые предназначила человеку судьба», – то есть переселенческие тропы уходили прочь от Тигра и Евфрата под прямым углом, делая Междуречье уязвимым для завоевателей [19]. То же самое можно сказать и об Инде, повидавшем немало пришельцев. Индом обозначена западная окраина огромного полуострова, откуда политическому единству страны много раз угрожал неприятель, являвшийся из пустынь и с плоскогорий Афганистана, Ирана и Белуджистана. Здесь мы получаем урок: любые границы ненадежны.

Свидетельницей тому – Шах-Джахан, старинная мечеть в Татте. В 1586 г. могольский владыка Акбар обратил внимание на Синд и одолел войско синдхов после упорной и кровопролитной битвы. В 1593-м, потерпев несколько новых поражений, правитель Татты, синдх Джани-Бек, отправился в Лахор, ко двору владыки, и признал себя данником Акбара. Тогда, воодушевленный завоеванием Синда, могол решил вернуть себе Кандагар в Афганистане [20]. Эклектическая природа Могольской империи, простиравшейся от нынешних пределов Ирана в Индию, наглядно отражается мечетью, которую выстроил между 1644 и 1647 гг. Шах-Джахан, внук владыки Акбара. Он же возвел в Агре мавзолей Тадж-Махал. Войдите в молитвенные залы – и вам покажется, будто вы в Исфахане или Ширазе, а то и в Герате или Бухаре. Здесь явно ощущается персидское и турецкое влияние: синие и зеленые фаянсовые плитки, ярко-желтые арабески; а еще – строгая, математически точная каменная кладка и поразительные абсиды, опять же напоминающие Ближний Восток и Среднюю Азию. В этой мечети вы сознаете: Синд – порождение западных пустынь и плоскогорий, земель, из которых сюда приходили захватчики, в конце концов придавшие стране ее неповторимый облик. Возможно, Пакистан и возник как противовес и противодействие Индии, но материальная культура этой порубежной области Индостана делает ее кипящим ближневосточным котлом.

В нескольких минутах ходьбы от мечети Шах-Джахан, на холме Макли, вы увидите некрополь: гробницы, оставленные династиями Саммов, Аргунов, Тарханов и Великих Моголов, выстроенные из песчаника и глазурованного кирпича. В жилах всех перечисленных династий смешивалась кровь тюркская и монгольская. Но гробницы напоминают о множестве подобных индийских построек. Следовательно, то, что мы привыкли считать исконно индийским, на самом деле является смесью ближневосточных культур [31] . Всюду заметны кирпичные цоколи, колонны прямоугольного сечения, впечатляющие своды, растрескавшиеся луковичные купола. Глазурованные кирпичи вспучиваются, отслаиваются и опадают целыми слоями, точно пересохшие румяна с лица – только цвет у них молочно-синий. Эти пустынные памятники прошлого кажутся воспаряющими в небеса: каждый стоит на отдельном возвышении. Некоторые, украшенные причудливой резьбой, являют величие почти византийское. Другим присущи сложные пропорции фараоновских построек в Карнаке. Все мавзолеи стоят на горделивом расстоянии друг от друга, среди унылых и заброшенных пустошей, заваленных мусором, – подобно стольким иным историческим местам в Пакистане. Долгие династические века оставили по себе эти гробницы, которым нынешнее государство не уделяло за последние 60 лет никакого внимания. Некрополь не нужен и не любопытен никому – кроме грабителей.

Инд повернул на север, я последовал за ним, по унылой и блеклой долине, задыхавшейся от пыли, которую порождала сухая, растрескавшаяся почва. Сквозь пыльную мглу чудилось, будто все вокруг движется, точно при замедленной киносъемке. Передо мной простиралась местность, где, как и встарь, обитала истинно приречная цивилизация: пшеничные и рисовые поля, бананы и манговые деревья, обширные рощи финиковых пальм – и все пересекалось каналами. Всюду чернели первобытные фигуры азиатских буйволов, принимавших грязевые ванны. Сердце разрывалось от жалости при виде слабеньких осликов, тащивших чудовищно большие повозки, груженные дровами; а дромадеры волокли за собой повозки с кирпичом. Вдоль дороги стояли шатры обширных цыганских таборов, приходящих в это время года из Белуджистана. Цыгане являлись убирать урожай фиников, из которых среди прочего получают сироп, масло и другие побочные продукты. Грязные с головы до ног, кочевые цыгане вовсе не показались мне беднее оседлых местных обитателей. Рисовые поля светились прозрачными оттенками зелени; женщины в крикливых цветистых сари цепочками бродили вдоль насыпей, разгораживавших заливные поля. Но в целом открывавшееся зрелище было лишено красок – из-за пепельного небосвода, редко проливавшего на землю дождь.

Чем больше я удалялся от Аравийского моря к северу, тем жарче и безветреннее была погода. Температура держалась выше 40 °С. Во всех домах и на постоялых дворах, где я отдыхал, имелись кондиционеры, которые не работали – благодаря «передышкам» в электроснабжении. Лавки и автомашины были заклеены портретами Беназир и Зульфикара-Али Бхутто. Синд оставался твердыней двух уничтоженных премьер-министров: дочь погибла в 2007-м от пуль и взрыва бомбы, отца в 1979-м повесил военный диктатор Зия-уль-Хак. Однако изобилие портретов отнюдь не свидетельствовало о верноподданности населения. По слухам, многие развешивали по стенам изображения покойных правителей, опасаясь, что, если этого не сделать, власти отберут или уничтожат имущество нерадивых. Кроме того, пояснили мне, расклеенные в доме фотографии служили известной защитой от мятежников.

До Хайрпура я добрался ночью. Восточнее Хайрпура не было ничего, кроме пустыни Тар, простирающейся по обе стороны границы с Индией. До того как страны разделились, в Хайрпуре жило множество индусов. Я обнаружил, что местные мусульмане сохранили индийский обычай: приветствуя старшего, касаться его стопы. Этот незначащий жест прибавлял цивилизованности маленькому перенаселенному городу. Представители всех общественных слоев были вежливы и дружелюбны со мной, хотя жара сделала воздух густым и тяжким, словно вода, а правительственная десница не давала чувствовать себя иначе как безликую и ко всему безразличную стихийную силу. В окрестных краях процветали племенная вражда и кровная месть, случались вооруженные стычки, участники которых палили друг в друга из автоматов, а водопровод оставался великой редкостью. Причин этого было немало, но в конечном счете все сводилось к полной заброшенности. Я припомнил Гвадар, сохранявший исконную культуру в идиллической оторванности от алчного государства, живший в покое и достатке благодаря океанской торговле. Но если Гвадар обоснованно опасался новизны и возможного правительственного вмешательства, то Синд – внутренняя область – превратился в истинную упадочную цивилизацию из-за истощения ресурсов. В борьбе с окружающей дикой природой Синду отчаянно требовалась поддержка правительственной руки.

Более наметанному глазу Вильяма Далримпла, журналиста, историка и писателя, занимающегося Индостаном и посетившего Синд вскоре после меня, этот край показался «спокойнее и безопаснее, чем был долгое время» [21]. Как пишет Далримпл, сдержанная суфийская культура Синда позволяет бороться с религиозной непримиримостью, существующей в иных пакистанских областях. Ученый Андрэ Винк соглашается: Синд издавна был прибежищем «раскольников» и «вольнодумцев», таких как измаилиты (исмаилиты) [22]. Вожди белуджских и синдских сепаратистов без устали твердили в беседах: наши движения – светские, по сути, ничем не обязанные твердокаменно-правоверному исламу.