Истории про любовь - читать онлайн книгу. Автор: Эдвард Радзинский cтр.№ 2

– Вы любите старые письма?

Я замер.

Он открыл ящик стола и выбросил на стол несколько писем. Потом не глядя взял одно и стал читать.

С первых строчек я понял все. Только одна женщина в России была способна на словоизвержение любви. Точнее – словоизвержение ревности. Это было ее письмо – Марины!

Он читал, а я слышал (в каждой строчке слышал!) ее стихи, ее «Попытку ревности». Оно обращено к другому человеку, но там то же отчаяние… Те же проклятия… Те же слова:

Как живется вам с чужою,

Здешнею? Ребром – люба?

Стыд Зевесовой вожжою

Не охлестывает лба?..

Как живется вам с товаром

Рыночным? Оброк – крутой?

После мраморов Каррары

Как живется вам с трухой

Гипсовой?..

…Ну, за голову: счастливы?

Нет? В провале без глубин —

Как живется, милый? Тяжче ли?

Так же ли, как мне с другим?

Как он читал это письмо! Это была сцена: Дон Жуан читает письмо Донны Анны.

И какая у него была печаль… но не печаль от прошедшего, не печаль воспоминаний, нет, совсем иная – печаль невозможности. Он опять видел ее, видел ее волосы 1919 года, видел ее рот, видел ее всю, и знал – этого никогда не будет!.. Та юная плоть, изнемогавшая от страсти к нему, та Великая Любовь – все исчезло!

Что осталось? Тишина? «Грусть без объяснения и предела»?

Он ошибся. Остался журнальчик на столе. Беспощадная рука Командора, смертельно схватившая Дон Жуана…

Опасен час после полуночи, потому что мысли без помощи слов бродят из головы в голову. И мне показалось, что эта моя смешная мысль заставила его вздрогнуть.

А потом мы снова читали стихи Пушкина, и он вдруг сказал:

– Я очень хотел бы поставить «Горе от ума», но Чацкий слишком уж глуп. Только глупый мужчина может обличать перед любимой женщиной удачливого соперника. Это лучший способ окончательно бросить ее в его объятия. Кстати, это отлично понимали все истинные Дон Жуаны. Когда Дон Жуан решает расстаться с женщиной – знаете, что он делает? Он окружает ее любовью, топит ее в любви, надоедает ей любовью. Он делает это до тех пор, пока не утомит ее окончательно, пока глаза ее не начнут искать другого. И тут он начинает этого другого обличать. Это самый верный способ направить женщину к нему, прочь от себя… Женская вечная тяга к запретному, тяга поступать наперекор… Смешная ловушка… – Он остановился и добавил: – Но когда она уже с другим – извольте доиграть свою роль до конца! Возмущайтесь, ревнуйте, укоряйте! Но помните: ночными звонками, скандалами вы не сможете ее обидеть – только благородным равнодушием! Равнодушия при расставании она вам не простит! Никогда!

Он бросил письма в ящик стола и закрыл его.

– За равнодушие мстят!

Он засмеялся, встал, показывая, что встреча закончена, и проводил меня до дверей. Когда я вышел на лестничную клетку, он вдруг спросил меня:

– Вам не приходило в голову – как Дон Жуан протягивает руку Командору?

И он показал.

Он был великим актером. Я навсегда запомнил бесконечную фигуру в провале двери, свет тусклой лампочки из коридора… Как он тянул в пустоту руку и как менялось его лицо! Сначала на нем было любопытство, потом вызов, а потом страх, слепящий ужас – ужас смерти… Опаленное лицо с мертвыми глазами… И он захлопнул дверь.

Я шел по улице. Горели фонари, падал тихий новогодний снег, и я банально шептал строки:

Но кто мы и откуда,

Когда от всех тех лет

Остались пересуды,

А нас на свете нет?

Зина Пряхина из Кокчетава,

словно Муромец, в ГИТИС войдя,

так Некрасова басом читала,

что слетел Станиславский с гвоздя…

Зину словом никто не обидел,

но при атомном взрыве строки:

«Назови мне такую обитель…» —

ухватился декан за виски.

И пошла она, солнцем палима,

поревела в пельменной в углу,

но от жажды подмостков и грима

ухватилась в Москве за метлу.

Стала дворником Пряхина Зина,

лед арбатский долбает сплеча,

то Радзинского, то Расина

с обреченной надеждой шепча…

Зина Пряхина из Кокчетава,

помнишь – в ГИТИСе окна тряслись?

Ты Некрасова не дочитала.

Не стесняйся. Свой голос возвысь.

Ты прорвешься на сцену с Арбата

и не с черного хода, а так…

Разве с черного хода когда-то

всем народом вошли мы в рейхстаг?!

Евгений Евтушенко. Размышления у черного хода

Она вошла в ванную.

Съела таблетки перед зеркалом.

Запила водой из-под крана.

Потом вернулась в комнату,

легла на ковер у кровати

и стала ждать.

Это и был – конец стихотворения, Женя.

Три дня и три ночи

ее пытались спасти.

Но она правильно все рассчитала —

она работала медсестрой.

Три пачки димедрола плюс четыре пипольфена,

и девять часов до того,

как пришла с работы подруга…

А потом наступила ночь тринадцатого января,

и люди, которых она в записке

просила «никого не винить в своей смерти»,

сидели за столиками в ресторанах

и сыто и пьяно провожали Старый год,

чтобы потом, во тьме постелей,

прижавшись телами к другим телам,

благополучно доплыть до конца новогодней ночи…

А в это время ее обнаженное тело

лежало в беспощадном свете мертвецкой

и безумный голос ее подруги

орал в замерзшую трубку:

«Как она?»

И мужской голос – сумрачно и сухо:

«Такие данные не сообщаем по телефону».

Действительно!

Зачем тревожить сограждан «такими данными»?

Засекретим смерть,

и пусть у нас всегда торжествует жизнь,

как в конце твоего стихотворения, Женя…

Вчера я встретил ее

в первый раз – после ее смерти.

На дачной эстраде танцевали девочки.

Я узнал ее сразу —

она танцевала последней.

Кровавые пятна носков для аэробики,

ураган волос а-ля Пугачева…

Шаровая молния в конфетной обертке!

Балдели дачные мальчики

с теннисными ракетками, на складных велосипедах.

И голос матери, нарочито громкий: