Повелитель монгольского ветра - читать онлайн книгу. Автор: Игорь Воеводин cтр.№ 15

– Это я тебе не был бы нужен, если бы предал Родину, изменил бы себе… Разве ты смогла бы меня любить или уважать – такого?!

Она плачет, наконец-то плачет. И не вытирает слез. И они капают на френч, на солдатский Георгий, на батистовую сорочку, на грудь.

Какая капель в декабре?!

– Уедем… Уедем… В Пекин, в Париж, куда угодно. Я буду тебя любить любым: нищим, богатым, больным, любым, слышишь меня?!

Non, ma кюрюльтю… Туки-туки, туки-туки, тук! Стук топора становится ближе и явственней.

А, чтоб тебя! Плотник загоняет гвоздь и трясет ушибленной рукой. Не было певчих на их венчании в маленьком храме. И «Многая лета!» пропел им хор из старых рубак – Анненков, да Семенов, да Бекханов.

Подхватили молитву степные ветры, разорвали в клочья, разневестили, развеяли, разъяли по оврагам да тынам, по курганам да полям, где стоит, стоит не гнется на лютом ветру ковыль, и лишь ломается, как стеклянный, и падает звеня.

Или это звон фужеров богемского стекла из пролетевшего на смерть бронепоезда? Или это упало, упало и разбилось на тысячи осколков навсегда заиндевевшее в эту ночь сердце китайской принцессы из династии Цзи?

– Степан, а Степан! – слышны голоса часовых.

– Ну че?

– Щец ли горяченьких похлебать не осталосси?

– Щец тебе! Сожрали усе ишшо с вечера…

– Эхма… В животе ливорюция!

Тени. Тени на потолке, на стенках.

«Ich liebe… ich liebe… ich liebe dich!» – тянет за стеной дивное контральто из патефона.

Она берет руку мужа и надевает ему на палец перстень с головой тигра, что носила на груди, на цепочке.

– Это все, что я могу тебе оставить. Это перстень Чингисхана. Обещай, что снимешь его только перед смертью. Я почувствую. Я почувствую это. Пока он у тебя на руке, я буду знать, что ты жив…

– Степан, а Степан!

– А?

– Дурака на! Покурить оставь, лады?

Притихла перед рассветом метель. Достроена виселица. Глуше шаги часовых.

Но все ставит и ставит Доржи за стенкой понравившуюся пластинку, и все звучит и звучит в предрассветной мгле низкий голос, полный любви и муки: Ich liebe dich, mein herz!

18 сентября 1910 года, Семиречье, расположение 1-й сотни Сибирского казака Ермака Тимофеева полка, Россия

За… гу… Загу-загулял, загулял!

Пар… ниш… ка-парень молодой, да молодой!

В красной рубашоночке, да-да!

Хор-р-рошенький такой…

Яловый, надраенный до блеска казачий сапог то вламывается в дощатый пол, то подпрыгивает, то встает на мыс, то на каблук и вертит своего хозяина, хорунжего Артифексова, как хочет.

В просторной избе богатого купца все прокурено и образа скрылись в дыму. Молодухи еще успевают таскать перемены: шти из говядины за свиным холодцом, шанежки за кашей, бараний бок следом… Четверти хлебного вина полупусты. Офицеры «дают бал» в честь проезжего в Амурский полк офицера – Романа Федоровича Унгерна.

Генерал Краснов, командир полка, взмок от выпитого и расстегнул мундир.

– Душа моя, Роман Федорович! – обратился он к Унгерну, и плясовая стихла, а хорунжий Анненков отставил гармонь. – Ей-богу, видывал виды, но чтобы кто в одиночку через Сибирь звериными тропами ехал – такого даже не слыхал! Как же вы, батенька?

Казаки придвинулись ближе. О бароне Унгерне здесь слышали, но рассказам о подвигах верили мало – не казак родом… Впрочем, и Артифексов, и Анненков столбовые дворяне, последний вообще правнук декабриста, кавалергарда и каторжанина, за которым жена-француженка, очертя голову, похерив и дворянство, и состояние, ринулась в Сибирь. А вот поди ж ты, нос утрут любому и семейскому, и караульцу…

– Почему же один, Петр Николаевич? Конь, собака и сова со мной, одеяло есть, патронов хватает, остальное хлам…

Казаки одобрительно загудели. Барон, в одиночку проделавший 900 верст, им явно нравился. Охотничий пес Унгерна сидел у конюшни, сова скрылась, впрочем, караульные божились, что каждую ночь птица возвращалась и охраняла сон хозяина, сидя на коньке крыши избы.

Желавших потревожить спящего не находилось…

Краснов одобрительно заулыбался.

– Так-так, батенька, так-с…

– Ну, а выпить вы, Роман Федорович, горазды?

Унгерн пожал плечами:

– Не мерил, ваше превосходительство…

Одобрительный гогот был ему ответом, и казаки вытолкнули ближе Анненкова.

– Вот-c, душа Роман Федорович, знакомьтесь, – пробасил Краснов. – Первейший и непревзойденнейший выпивоха-с в моем полку…

Анненков поклонился. Вся его аристократическая внешность не могла скрыть лихой удали, жадной воли и природной, полузвериной дикости – подарочек от мамочки-цыганки.

Кипела, бушевала в нем лихая кровь, и мало было хорунжему и неба, и земли. Потому и в джигитовке, и в бою, и за столом он мог быть только первым.

Офицеры смерили друг друга взглядами и поклонились. Молодухи, жавшиеся по стенам, жадно следили за их хваткими фигурами.

– Что ж, готов посоревноваться. – Унгерн поклонился опять. – На стаканах. Спирт. Усидевший за столом – победитель…

Рев и топот были ему ответом. Дуэлянтам освободили место на скамьях, друг против друга. Врач, хмурясь, поставил на стол трехлитровый баллон медицинского спирта, хозяйка – соленые огурцы и чайные стаканы.

Офицеры скинули сюртуки и, оставшись в рубахах, сели за стол. Стало тихо.

Краснов вытащил часы на цепочке и сказал:

– Так-с, господа, нрава вы оба, видать, буйного. Не хочу, чтобы вы ухайдокали друг друга вглухую, а потому даю вводную: один стакан в три минуты, соревнование – десять минут, усидите оба – молодцы…

Унгерн и Анненков кивнули. Артифексов налил по первому так, что влага держалась в посуде поверхностным натяжением.

Краснов махнул платком и вытер им багровый лоб. Унгерн выпил стакан в три глотка, Анненков в пять, чуть не смакуя, картинно отставив мизинец. Закусили.

Разгоряченные казаки бились об заклад, большинство ставило на земляка. Но Артифексов, падавший всегда предпоследним, оценил, что барон даже не вспотел, а только, бледнея, сжал зубы, и поставил на него червонец.

Второй стакан выпили менее лихо. Чуть дрогнула рука Анненкова, потянувшаяся за огурцом, но не изменила хозяину.

Оба улыбались, хотя было видно, что зрачки фокусируются медленнее. Но то, как ходуном ходила, как вздымалась крутой волной у старшей, девятнадцатилетней дочери купца, грудь под хусточкой, Анненков разглядел.

– Три! – Врач налил очередную дозу.

В повисшей тишине было слышно, как глыкала влага в глотках офицеров.