Деза. Четвертая власть против СССР - читать онлайн книгу. Автор: Виктор Кожемяко cтр.№ 25

С ним прощалась вся страна, в том числе и крестьяне смоленской деревни Загорье, чему позднее Твардовский посвятит пронзительный стихотворный цикл «Памяти Ленина». О том, как он, тринадцатилетний, после траурного крестьянского схода остался из-за ненастья один ночевать в сельской школе и мысленно сквозь слезы, «с горячей и чистой любовью», давал свою клятву на верность делу ушедшего вождя:

Я буду служить ему честно,

Я всю ему жизнь посвящу,

Хотя и не будет известно

О том никогда Ильичу.

Стихи про «январь незабвенного года» кончаются строкой, весьма значимой для Твардовского: «В тот год я вступил в комсомол». И не случайно, конечно, имя Ленина появилось в первых же его стихотворных опытах. И недаром он всю жизнь настойчиво повторял: «Если бы не Октябрьская революция, меня бы как поэта не было».

Но это Твардовский так считал, а Чудакова считает иначе. Поэтому на выставке ничего этого нет. В документах о первом периоде творческого пути поэта преобладают всяческие нападки на него – вроде статьи «Кулацкий подголосок» в смоленской молодежной газете или найденного в архиве подметного доноса.

Не хочу ничего упрощать. Нападки и доносы были. И то, что отец Твардовского был раскулачен, стало тяжелейшей драмой сына. Однако это испытание не сломало его. Как талантливейший поэт, как автор «Страны Муравии», отстаивавшей идею коллективной крестьянской жизни, именно в эти годы он по-настоящему начинается. А Советское государство в полную меру его поддерживает. Двадцатидевятилетним удостоен высшей награды Родины – ордена Ленина. Через два года становится лауреатом Сталинской премии. За ту же поэму «Страна Муравия».

Разве можно сказать, что это не за талант, а за конъюнктуру? Даже Чудакова прямо такое не говорит. Но вот нет на выставке документов, которые достойно отразили бы особое литературное значение первой поэмы Твардовского и общественную реакцию на нее. А ведь было, было и то и другое…

Вторая его поэма стала уже событием не просто выдающимся, а грандиозным. Чтобы вполне оценить, какую роль сыграл «Василий Теркин» во время войны, надо было жить тогда. Лучше всего писали об этом бойцы с фронта – некоторые цитаты из их обращений к поэту на выставке приведены. Хорошо, что представлена картина Юрия Непринцева «Отдых после боя» (из фондов Третьяковской галереи) – своего рода выразительная живописная иллюстрация к поэме Твардовского.

Однако в целом и этот раздел оставляет ощущение неудовлетворенности. Почему он, посвященный войне (даже двум – еще и советско-финляндской, где начинал рождаться образ Теркина), – самый маленький из трех разделов, составивших экспозицию? Дальше выскажу свое соображение – почему. А не хватает тут многого.

Не нашел я даже портрета лучшего и самого любимого Твардовским исполнителя его поэмы – уникального артиста МХАТ Дмитрия Николаевича Орлова, чей неповторимый голос так часто с волнением слышал по радио в военные и первые послевоенные годы. Можно сказать, вся страна жила с этим голосом подлинно народного артиста, читавшего великое произведение народного поэта! Вот бы и дать возможность посетителям выставки послушать фрагменты того удивительного чтения: ведь фонограмма сохранилась. Нет, на открытии кусочек из «Теркина» прочитал Вениамин Смехов. Ну какое может быть сравнение…

Однако и Смехов из любимовского Театра на Таганке был приглашен не случайно, и также не случайно самым большим разделом на выставке стал… Догадываетесь – какой? Конечно, посвященный «Новому миру».

Тут своя логика. Как там ни крути, а «Теркин» помогал народу (и помог!) отстоять Советскую Родину, столь ненавистную для Чудаковой и ее единомышленников. А либеральный «Новый мир», возглавлявшийся Твардовским, объективно помогал в какой-то мере колебать советские основы. Далеко не все было здесь однозначно и прямолинейно просто, даже в отношениях между главным редактором и его сотрудниками. Но об этом-то документы на выставке, тщательно отобранные, как раз и умалчивают.

Между тем написал же Твардовский в своей рабочей тетради: «Нету у меня в редакции человека, для которого журнал был бы главной заботой, интересом его жизни, которого бы снабжал и советами, и помощью…» Или еще более откровенное и драматическое признание: «… Все эти Данины, Анны Самойловны… вовсе не так уж меня самого любят и принимают, но я им нужен как некая влиятельная фигура, а все их истинные симпатии там – в Пастернаке и Гроссмане…»

Однако именно упомянутая Анна Самойловна (Ася Берзер, как ее называют), руководившая отделом прозы в «Новом мире», занимает в этом разделе выставки место, чуть ли не равное самому Твардовскому. Вплоть до ее посмертных публикаций в эмигрантской «Русской мысли». И если не только фотографии и фонограммы, но даже и упоминания Дмитрия Орлова в предыдущем разделе нет, то ее фото и ее имя – многократно.

И, разумеется, Солженицын. То, что в «Новом мире» Твардовского был опубликован «Один день Ивана Денисовича», а затем несколько солженицынских рассказов, сегодня делают самым главным в личности, биографии, всей многолетней творческой деятельности великого русского советского поэта. Пожалуй, если бы не было в жизни Твардовского такого факта и не был бы он редактором того «Нового мира», про него эта публика теперь вообще не вспоминала бы. Что им народный «Василий Теркин», что трагический «Дом у дороги», эпическая «За далью – даль», что мудрейшие и предельно совестливые стихи последних лет, о которых, кстати, в «новомирском» разделе выставки большого разговора тоже нет. Здесь главенствует ГУЛАГ.

Но разве Твардовский и Солженицын – это одно и то же? Нет, и сто раз нет! Они очень разные, причем не только по масштабу художественного дарования, но и по мировоззрению, по идеологии, по тем целям, которыми руководствовались. Если задачей Солженицына было уничтожение Советской власти, к чему он яростно стремился, не открываясь ни в коей мере Твардовскому («вся сеть моих замыслов, расчетов, ходов была скрыта от него»), то Александр Трифонович этого никогда не хотел. Исправить то, что мешает советскому строю и деформирует его, – другое дело. Ради этого он и «Теркина на том свете» писал, и старался «Новый мир» вести по-своему.

Но вот его высказывание по поводу солженицынского «Ракового корпуса», которое во имя правды очень стоило бы представить посетителям этой выставки: «Даже если бы печатание зависело целиком от одного меня, я бы не напечатал. Там неприятие Советской власти… У вас нет подлинной заботы о народе! Такое впечатление, что вы не хотите, чтобы в колхозах было лучше… У вас нет ничего святого… Ваша озлобленность уже вредит вашему мастерству».

А относительно пьесы Солженицына «Олень и шалашовка» высказался не менее определенно: «Я бы (в случае ее опубликования) написал против нее статью. Даже бы и запретил».

Такая позиция объясняется самой сутью Твардовского, тем, о чем выше я уже сказал и что достаточно точно определено было впоследствии одним из тогдашних авторов «Нового мира» – писателем Георгием Владимовым. Ему, может быть, ближе по взглядам был Солженицын, но все-таки незадолго до смерти он написал следующее: «…Твардовский, всем на удивление, был самый настоящий коммунист, правоверный, кристально чистый, почти идеальный, воспринявший в этом учении его христианское начало и веривший в конечное наступление царства справедливости и братства… Мог прийти в отдел прозы (я тому свидетель) и рассказать восторженно о своем впечатлении от Юрия Гагарина, мог заплакать, ознакомясь с документами о коррупции и гниении в партийных инстанциях (ему эти секретные документы доставлялись офицером-посыльным в засургученном пакете). Интеллигентам казалось, что если он не притворяется, то пребывает в оглупляющем заблуждении…»