У стен Малапаги - читать онлайн книгу. Автор: Рохлин Борис cтр.№ 94

Там Невский в блеске и тоске,

………………………………………………

И как бы яростью объятый,

Через туман, тоску, бензин…

«Голоса сливались. Откровенности и дружбы захотелось».

Инверсия чаще инвестируется в поэзию. Хотя и в прозе поселилась давно. Юной поселянкой не назовёшь. Но у Л. Добычина она действует безотказно. Благотворна для читателя. Заставляет его задержаться, задуматься. Возможно, даже «приятно» задуматься. Она открывает рассказываемое, которое самого обыкновенного обыкновеннее, по-новому. Обогащает стиль.

За его словом открываются миры, которые он не описывает, о них не рассказывает, но они существуют. Существуют в скрытом виде. Пример, рассказ «Прощание» — маленький шедевр полутонов.

«Необходимо разнообразие в изображении… живой, причудливый, непоследовательный, пёстрый мир…»

Мир Л. Добычина соответствует.

Если принять, что каждая вещь тяготеет к бесконечному пределу или абсолютной завершённости, то проза Л. Добычина — одна из таких вещей. Она тяготеет к исчерпывающему совершенству.

«Конопатчикова… взяла щепотку дыма и понюхала».

«…толкались солдаты… долгополые и низенькие».

Нет прихотливости, изыска, но нет и уложения, устава письма. Словно слова счастливым образом сами находят друг друга.

«В чувственной конкретности… заключена жизнь стиля».

Реакция персонажей часто неадекватна состоявшемуся действию. Они зрячи. Они видят. Но объективно данное воспринимается не прямо. Пропускаемое через заранее заданную, почти сомнамбулическую грёзу, гораздо более реальную, чем сама реальность.

«…епископ вышел из сторожки… с ведром помоев. Постоял… и опрокинул своё ведро под столб с преображением».

«Недолго мучиться, — радостно думала Козлова…»

Нравственное окормление человеков, духовное пропитание вероятны. Но «чувственная конкретность», а следовательно, и жизнь стиля несомненны.

Персонажам свойственна достоверность природных явлений. Одновременно они — знак времени и знаковы сами по себе. Естественно и с соблюдением такта в добычинской прозе уживаются время, история, «море житейское», литература.

Анна Францевна из рассказа «Евдокия», на глазах меняющая местожительство на лесковских «Островитян». Кунст из «Прощания» и герой гамсуновского «Голода», видящие на рассвете почти одни и те же картинки. Начальник Глан из того же «Прощания» и лейтенант Глан в «Пане».

Проза Л. Добычина насыщена отголосками европейской прозы. Это — неявный спор, скрытый диалог с ней. И его ответ. Ответ, скорее, отрицательный.

Цвет, свет, освещённость, имена, сопоставления, соотнесённость. Соотнесённость по принципу несходства, отдалённости. Рядоположенность исключается.

Л. Добычин-ловец жизни, современничающей ему. Не воссоздать, не описать, а уловить. В это мгновение, в этом месте. Как фотограф ловит самый удобный момент для съёмки. Сейчас вылетит птичка. У Л. Добычина птичка вылетает всегда. Разумеется, это единственная в своем роде птичка и с фотографией в родстве не состоит.

Как в отложениях земных пород остаются растения, животные давних эпох, так и добычинское слово останавливается, запечатлев мгновение.

«Старухи возвращались из хвостов и прижимали к кофтам хлебы».

«Лёд прошёл — с дорогами и со следами лыж».

В описаниях отстранённость от событийной канвы и реальности творимого времени. Отстранённая безмятежность на окраине повествования. Они — описания — не фон, а комментарий. Он меняет тональность и оттеняет происходящее.

«Подымался и утихал лай собак. То далеко, то близко гудели иногда паровозы.

В конюшне Василия лошади переступали. Звезда иногда отрывалась и падала».

Богатство цвета на добычинских персонажах — и любовь к красивому, и следование модам, и провинциальное кокетство, и имитация чего-то столичного. И воспоминание о мимолётном прошлом. Но не только.

Оно ещё и поиски равновесия, попытка упрочить своё положение в этом дрянном и неустойчивом мире, способ обретения внутреннего достоинства. Убедить себя в собственной ценности, значимости, инаковости.

«Прелестницы» Л. Добычина не вызовут шекспировских страстей. Они отнюдь не Манон Леско, не Анны Каренины, не Эммы Бовари. Все героини слегка набекрень. Развоплощение страстей и красавиц. Природная незавершённость.

Возможно, это связано с острым ощущением мимолётности, обманчивости красоты, — «красота живёт мгновение»? — сомнительности страстей. В прекрасном всегда есть некоторая недостоверность. Отсюда и ироническое отношение к «нежным чувствам».

Проза Л. Добычина абсурдна и одновременно «приятна». Абсурдна по содержанию. «Приятна» по форме. Чтобы писать или говорить о такой прозе, надо быть с ней на равных. Что на деле исключено.

Сравнивать — занятие неблагодарное. Если ты — художник, то ты всегда художник по-своему. Только поэтому ты и есть он.

Но говоря себе, что эта проза не есть рассказывание, описание, сюрреалистические зарисовки быта, не есть… не есть… поневоле обращаешься к другим авторам в поисках ответа.

Увы, ответ не поступает.

Не театр ли это марионеток? Призрачность, но и полновесность бытия. Каково бы оно ни было. Схожесть по несходству.

Создал свой мир, обиходил и заселил? Вселенная Л. Добычина? Или кусок суши, оторвавшийся от литературного континента и ставший островом в океане? Почему нет?

Некоторые мистики считали, что Бога нельзя определить в положительном смысле: Он есть то-то и то-то. Поскольку всякое определение его ограничивает, умаляет. Так, кажется, обстоит дело и с прозой Л. Добычина. Подходят лишь отрицательные дефиниции.

Проза Л. Добычина не есть…

Остаётся одно. Слово, ставшее жить. Своей жизнью.

«Язык… некоторым скрытым образом является отображением реальности, таким отображением, что из природы основных составных частей языка можно вывести основные составные части реальности».

Из природы основных составных частей добычинского слова можно вывести основные составные части реальности. Но это и художественная реальность, им добытая, и ирония, снимающая и ту, и другую. Подставляющая их. С прозой Л. Добычина, как с матрёшкой. Кукла в кукле, Потому что внутри другая, новая реальность, сотворённая из первых двух и включающая в себя своего антипода — иронию.

Ирония — одно из главных орудий его ремесла. Она коснулась даже самого главного для него — творчества. Ерыгин для меня лично — художник. Мученик слова. «Образец» писательского удела. Не в меньшей степени, чем Гран — персонаж романа А. Камю «Чума».

При всей разнице персонажей.

Ерыгин в качестве художника пародиен. Но, может быть, это ещё и горькая ирония по отношению к самому себе. В персонаже — отголосок, эхо писательской судьбы самого Л. Добычина. Именно судьбы. Не слова, не письма. Судьбы деформированной, смещённой зеркалом иронии.