Иногда буря разражается над определенной группой детей: «совсем никудышные мальчишки» – или наоборот: «на редкость испорченные девчонки», чаще же всего: «старшие, вместо того чтобы показать пример… смотрите, как хорошо ведут себя малыши».
Здесь, кроме справедливого гнева невинных, мы вызываем смущение у тех, кого хвалим, которые знают за собой много грехов и помнят, как сами стояли у позорного столба. Наконец, мы даем возможность нехорошо торжествовать маленьким насмешникам: «ага… а видите… эге…».
Однажды я хотел особо торжественно прореагировать на невыясненную кражу. Я вошел в спальню к мальчикам, когда они уже засыпали, и, стуча в такт о спинку кровати, громко заговорил:
– Опять кража! С этим надо кончать. Жалко времени и труда на то, чтобы растить воров…
Эту же довольно длинную речь я повторил в спальне девочек.
На другой день между мальчиками и девочками шел такой разговор:
– И у вас он орал?
– Ясно, орал.
– Говорил, что всех выгонит?
– Говорил.
– И стучал кулаком по кровати?
– Да еще как, изо всей силы.
– А по чьей он кровати стучал? У нас так по Манюськиной.
Каждый раз, выступая с огульным обвинением, я огорчал наиболее честных, раздражал всех и делал из себя посмешище в глазах критически настроенных: «Ничего, пусть себе немножко позлится – это ему полезно».
44. Разве воспитатель не понимает, что значительная часть наказаний несправедлива?
Драка.
– Он меня первый ударил.
– А он дразнился… Взял и не отдает!
– Я только так, ради шутки (помешал, испачкал)…
– Это он меня толкнул, а не я.
И ты наказал или обоих (почему?), или старшего, который должен уступить младшему (почему?), или того, кто по простой случайности ударил больнее, вреднее для здоровья. Ты наказал, драться нельзя. А жаловаться можно?
Ребенок пролил, сломал.
– Я нечаянно.
Он повторяет тебе твои собственные слова: ты ведь велишь прощать, если ему причинят вред нечаянно.
– Я не знал… Я думал, можно.
Он опоздал, потому что… он это умеет делать, но…
Объяснения правильные, а тебе кажутся уверткой.
Это двойная несправедливость: ты и не веришь, хотя он говорит правду, да еще несправедливо наказываешь.
Иногда условное запрещение случайно становится категорическим, а то и вовсе перестает быть запрещением.
В спальне шуметь нельзя, а говорить вполголоса можно. Если тебе весело, ты и сам посмеешься над невинной проделкой, а если устал, прекратишь обычную для спальни болтовню, хотя бы только резко заметив:
«Довольно болтать… Ни гу-гу… Кто скажет хоть слово…»
В канцелярию детям входить не разрешается, но они входят. Как раз сегодня у тебя месячный отчет, тебе нужен покой. Мальчуган не знал, вошел, и ему влетело. Если бы ты его даже не вывел за ухо, если бы только сказал: «Чего прилез? Вон сейчас же!» – твой гнев – незаслуженное наказание.
45. Во время игры в мяч он разбил стекло —
ты простил, стекло бьют редко, не знаешь, кто собственно, виноват, не любишь наказывать.
Но когда разбито уже четвертое стекло, когда разбил его хронический озорник, за которым вдобавок значится в школе плохая отметка, ты наказываешь – криком, угрозой, злостью.
– Я нечаянно, – отвечает он смело, а по-твоему, дерзко.
…Четвертое окно… озорник… плохой ученик… лентяй… еще дерзит… Воспитатель, уверяю тебя, ты дашь ему по рукам. А ведь ребенку не понять, да и не надо ему мириться с тем, что ты его наказал для примера, потому что, как менее впечатлительный, он удобный объект для эффектного наказания; и что ты подверг его наказанию не за один этот поступок, а за всю его деятельность в совокупности.
Он знает только, что детям А, Б, В ты простил, а его вот несправедливо наказал…
Допустим, ты поступил по-другому: отобрал у ребят мяч.
– Играть в мяч нельзя.
И это несправедливо: наказание коснулось десятка невинных ребят.
Еще мягче: ты предупреждаешь, что, если они еще раз разобьют стекло, ты отберешь мяч, то есть применяешь несправедливо наказание – угрозу – ко всем ребятам, хотя виноваты будут только четверо.
И из этих четверых не все виноваты, потому что один разбил стекло, на котором уже была трещина, другой разбил не целиком, а только с уголка, а третий, оно правда, и разбил, но ведь его подтолкнули, и виноват, собственно, только этот четвертый, который всегда сделает что-нибудь такое, из-за чего воспитатель злится.
46. Ты простил безоговорочно.
Ты полагаешь, ты поступил правильно? Ошибаешься.
«Да, попробуй-ка я это сделать», – думает один.
«Ему все можно, – думает другой, – воспитатель его любит».
Опять несправедливость.
Есть дети, для которых насупленные брови, резкое замечание или мягкое: «Ты меня огорчил» – достаточное наказание. Но если ты желаешь такого ребенка простить, другие должны понять, почему ты это делаешь, и он сам должен понять, что ему можно не больше, чем остальным. Иначе ты его избалуешь, распустишь и отдашь на растерзание затронутой в своих правах толпе. Ты совершишь ошибку, и он и остальные дети тебя накажут.
Забудь на минутку о четырех выбитых стеклах, а собственно говоря, о двух, раз на одном уже была трещина, а у второго отбит только уголок. Забудь и погляди, сколько ребят, сбившись в кучки, обсуждают несчастный случай. И в каждой кто-нибудь агитирует за тебя или против.
«Правые» утверждают, что стекло дорогое и что у воспитателя будут неприятности в правлении – слишком, мол, добрый, дети не слушаются. У него всегда непорядок: следовало наказать строже.
«Левые» (сторонники игры в мяч):
– Ни во что играть нельзя, все запрещают. Сделай что-нибудь, сразу в крик, и пошло: угрозы, скандалы. Нельзя же целый день сидеть, точно кукла какая.
И только «центр» принимает все с доверием и смирением.
Не улыбайся снисходительно – это не шутка, не мелочи; это и есть жизнь в казармах.
Значит, раз и навсегда, принципиально и во всех случаях отказаться от наказаний, предоставив детям полную свободу? А если своеволие ребенка-единицы ограничивает права массы? Своевольный и сам не учится, и другим не дает, и свою постель не постелет, и чужую разворошит, и свое пальто запропастит, да еще чужое возьмет – что тогда?
47. «Некрасиво жаловаться, я не разрешаю жаловаться».
А что делать ребенку, если его обокрали, оскорбили отца или мать, наговорили на него товарищам, если ему угрожают, подбивают на плохое?