Мои Великие старики - читать онлайн книгу. Автор: Феликс Медведев cтр.№ 33

Лежит неубранный солдат

В канаве у дороги,

Как деревянные торчат

Его босые ноги.

Лежит, как вымокшая жердь,

Он в луже лиловатой…

…Во что вы превратили смерть,

Жестокие солдаты!

…Стремглав за тридевять земель

Толпой несутся кони;

Но и за тридцать верст отсель

Коней мутит от вони,

Гниет под мертвыми земля,

Сырые камни алы,

И всех не сложат в штабеля —

Иных съедят шакалы…

…Я вспомнил светлый детский страх.

В тиши лампады меркли.

Лежала девочка в цветах

Среди высокой церкви…

И все стояли у крыльца

И ждали отпеванья, —

А я смотрел, как у лица

Менялись очертанья,

Как будто сердце умерло,

А ткань еще боролась…

И терпеливо и тепло

Запел протяжный голос,

И тихо в ней светила смерть,

Как темный блеск агата…

…В гнилой воде лежит как жердь

Разутый труп солдата…

20.01.1945

Горевал я на чужбине,

Вот опять она, Москва —

Только нет во мне, скотине,

Даже тени торжества.

Горечь прежняя забыта —

И, была бы воля мне,

С торжеством космополита

Я бы жил в чужой стране.

17.10.1944

Весенний лист, подарок непогоды,

Влетел, кружась, в тюремное окно…

Не я ли говорил, что для природы

Жить больше дня не стоит все равно?..

Не я ли объявлял мое желанье

Любить и жить – лишь рвеньем к новизне?

Не говорил ли, что хочу страданья,

И что весны, весны не надо мне?

…Был василек – и он попал мне в руки,

Его поднес я к носу – он не пах,

Но искривился и застыл от муки,

Как девочка, убитая в кустах…

– Его теперь мне жаль! Его волненье

И стыд – не те ли, что владеют мной,

И здесь, в тюрьме, я понял умиленье

Перед природой бедной и простой!

…Но я схитрю – и буду я на воле

Рвать и топтать счастливые цветы!

И хохотать над тем, что, кроме боли,

Я никакой не знаю красоты…

22.08.1950

«Не хочу возбуждать злые чувства…»

Мы сидели в саду дома моих друзей, дома, которому было, наверное, столько же лет, сколько самим Соединенным Штатам Америки. Он принадлежал когда-то, легко ли вымолвить, праправнучке российского декабриста и друга Пушкина Ивана Ивановича Пущина, судьбой занесенной далеко от родной земли. Был он крыт деревянной кровлей; с множеством комнат, лесенок, чердаков, со скрипучими половицами, старинными энциклопедиями на русском и английском языках, с кружащими голову пряными запахами на кухне, с верандой, фигурными, созданными человеком, кустарниками в виде гигантских живых шаров. Мы сидели в саду недалеко от океана, и шум прибоя доносился до нас, но не заглушал разговор, потому что заглушать он мог только во время шторма.

Бывает в этой местности, вода достигает построек, но это случается редко, а когда все же нагрянет, не страшит людей. Люди продолжают жить здесь, потому что во всем остальном, наверное, Саутхемптон – место обители нью-йоркской богемы (вспомним наши подмосковные Переделкино или Барвиху) – можно назвать одним из райских уголков на земле.

Курт Воннегут

Этот дом был продан бабушкой жены Курта Воннегута, и хотя им давно уже владеют другие люди, он почти родной ему. Место для беседы мы выбрали под акацией, в тени, за столом. Было много молодых и немолодых людей, которые помогали мне переводить разговор, и среди них особенно выделялись голоса Михаила Хлебникова и Сергея Осоргина. Они на лету подхватывали каждое слово самого, пожалуй, знаменитого американского писателя наших дней. Его дом здесь же, в Саутхемптоне, в полукилометре от путинского. Курт пришел утром и был в хорошем настроении. Мы смеялись, ели арбуз, пили вино, фотографировались, и между всем этим мой маленький магнитофон крутился и крутился…

– Я живу здесь четыре месяца в году. Остальное время – в Нью-Йорке. Моя жена – знаменитый фотограф и пишет книжки для детей, ей нужно быть в Нью-Йорке, а то бы я жил здесь круглый год. Ее мать выросла в этом доме, ее бабушка похоронена здесь на кладбище, и когда мы проезжаем на велосипеде мимо него, мы ей машем: «Здравствуй, бабушка, спи спокойно».

– Простите, Курт, я хочу задать вам такой вопрос: сколько лет вы собираетесь прожить на этом свете? Вы считаете, что уже успели сделать в литературе все, что могли?

– А сколько лет было Льву Толстому, когда он умер?

– Кажется, 82… А что?

– Нужно работать, чтобы понять и почувствовать, есть ли в тебе еще силы, нужен ли ты жизни. Сегодня я встал в пять часов утра и работал: слова все еще текут, слова все еще приходят ко мне…

– А как будет продолжаться рабочий день? Что будет дальше? Ведь я его прервал.

– Говорят, что наиболее результативно ум человека работает только четыре часа в день. И это меня очень волнует, надо посоветоваться с врачом. А пока я умный только с пяти до девяти.

(Мы все хохочем).

– Как вы считаете, вы могли бы работать более интенсивно? Могли бы сделать в литературе больше?

– Я написал столько, сколько мог. Вчера, к примеру, я написал страницу с половиной. У меня гостил знакомый, и я ему сообщил, что написал полторы страницы. Он был поражен. Говорят, что Бальзак, который считается самым плодовитым писателем, писал три страницы в день.

Недавно я читал лекцию для интересующихся литературой людей в штате Айдахо, недалеко от того места, где Хемингуэй покончил с собой. Я вполне уверен, что он чувствовал, что его талант уходит, энергия кончается. И он решил, что нет смысла продолжать жизнь. У меня все еще есть смысл.

Воннегут – не из ручных звезд. Не так-то просто было журналисту или какому-то любителю автографов поймать его в свои сети. Он считал, что фраза, произносимая писателем вслух, редко выражает именно то, что он хотел сказать, если она сначала не изложена на бумаге. Писатели – ораторы никудышные, и в этом повинно их ремесло, которое вынуждает их целые годы, если понадобится, проводить за письменным столом, тщательно взвешивая каждую новую мысль и обдумывая, как ее лучше выразить. Интервьюеры норовят ускорить этот процесс. Они, так сказать, «трепанируют» писателей, пытаясь выудить из их мозга неизрасходованные идеи, которые могут и не появиться на свет божий. «И я говорю всякому, – заявил Курт Воннегут в „Интервью, взятом у самого себя“, – кто еще надеется покопаться в моей черепной коробке, что извлечь что-либо из мозга писателя можно, лишь оставив его наедине с самим собой до тех пор, пока он не будет готов, черт возьми, изложить все на бумаге».