Бесы пустыни - читать онлайн книгу. Автор: Ибрагим Аль-Куни cтр.№ 139

— Это язык дервишей! — рассмеялся Удад.

Муса остановился под кустом одинокого тамариска в центре пустыря. Поставил на землю свою деревянную флягу, обмотанную куском материи. Рядом с ней опустил кожаный мех. Сел на корточки по соседству с нехитрым имуществом и стал наблюдать за церемонией солнечного заката… Красное солнце со сломленным духом падало ниц. Всякий раз как оно приближалось к концу и встречалось с лабиринтом черного мрака, оно плакало красными слезами, сожалея о своем полуденном чванстве, о власти дневного пекла. Удад уселся рядом. Муса находил вдохновение в аятах. В спокойствии. В минутах заката. В беспредельной дали пустыни. В ее вечности. И… и в той четырехдольной скрижали, которая вырисовывалась на вершине неведомой горы. Скрижаль вещала языком печали.

— Тебе надо было провести ночь по соседству со стариком, — сказал Муса. — Сильно горевать будешь…

— Что?!

— Ведешь ты себя, как отрезанный. Без родни.

— Да, я — отрезанный. Всякий, кто не в силах найти общий язык с людьми, — отрезанный. Ты тоже такой.

— Верно. Я и не отрицаю, что я — отрезанный.

— Я под этим словом не имею в виду того, что ты — сирота, без родителей. Я говорю о невозможности найти общий язык, взаимопонимание с тебе подобными. Это самое горькое сиротство.

— Это не верно, — запротестовал дервиш. — Я их язык понимаю. Я пытаюсь их понять, я среди них живу…

— А они-то тебя понимают? — резко прервал его Удад. — Они твой язык понимают?

Муса убежал прочь, уставился глазами за горизонт. Там солнце безропотно покорялось судьбе, смиренно падая ниц.

— Такова их доля, — пробормотал он, помолчал и добавил:

— Несчастные они. Бессильные бедняги, заслуживают только милости да сострадания. Я их жалею, и ты их не брани. Если речи твоей не понимают, ты на это не гневись, прости им лучше!

— А что делать тому, кто не способен к прощению? Ты знаешь, что делать такому?

Он рассмеялся надменно, со скрытой издевкой, и добавил:

— Он в горы уйдет. В Тадрарт убежит. А когда чаша переполнится, бросится покорять неприступную гору, чтобы подняться до тайной скрижали и узреть ход подземный во тьму. Ха-ха-ха!

Муса обернулся к нему. Посмотрел на спутника с любопытством. Оно вскоре переросло в удивление. Удад спрятал свою неожиданную радость за полоской лисама и уставился на красный горизонт.

Воцарилась тьма.

Удад подал голос, напевая печальную песню из собрания «Асахиг». Они оба разлеглись на спинах, взирая в глубину неба, поблескивавшего огоньками загадочных звезд. Оба внимали величественной тишине, чистой и невинной, навевавшей им мысли о вещах таинственных языком предков, таинственном, как ночь. Тишина шептала им о тайне Сахары, о таинстве жизни и смерти. И когда Удад подал свой изумительный голос, Муса не осудил его, потому что чувствовал, что эта песня — ответ на шепот молчания, довершение текста, еще несказанного ни разу. Его песня — продолжение напева тишины. То, что навевала тишина своим таинственным, загадочным языком, произнес Удад вслух этой звучной песней. То, что прятала тишь в своем упорном молчании, огласил Удад в песне любви, тоски и страсти. Вечная тайна Сахары, свернутая в сокровенной тишине, обнажилась в этом неожиданном и грустном звучании.

Муса слушал покликивание гурий на неприступной горе. Он видел, как пляшут бесовки посреди открытого пространства, поливаемого серебристым лунным светом, душа его рвалась прочь, полетела — и он обнаружил, что пляшет вместе с ними…

Даже тогда, когда голос райского сада замолк, слезы восторга не высыхали на его широко раскрытых глазах, бурлили кипящим ключом.

— Вот ты и отправился, — произнес он, — стоять у подземного хода во мрак, так и не научив меня мастерству пения.

— Это единственное, чему один человек не в силах научить другого, — петь песни.

— Если б только мог я их петь как следует, сильно облегчил бы муки свои. Если б владел пением, жил бы счастливо. Тот, кто ничего хорошо не умеет, самый разнесчастный на свете! Несчастен и жалок, кто песен не поет!

— Однако ж ты владеешь кое-чем мастерски, тебе в этом все люди завидуют. Ты владеешь самым ценным в жизни — любовью!

— Любовью? Что, любовь — искусство, что ли?

— Именно. Самое сложное искусство. Посложней пения и всех приемов поэзии. И тело и душу омоет.

— Как можно что-то давать, когда буквально всего лишен?! Человек может даровать лишь то, чем владеет. Ты — единственный, владеющий сокровищем.

Муса улыбнулся.

— Может, поменяемся? — предложил он. — Давай, на пение-то! Заключим сейчас сделку, как купцы делают на рынках Вау!

Удад только вздохнул, прошептал:

— Если б я мог. Если б я только мог обладать сердцем и душою, как у тебя!

Опять воцарилось молчание. И вдруг дервиш взмолился:

— Пожалуйста, спой еще раз! Очень хочу птицу райского сада услышать…

Он ждал долго, пока не услышал, наконец, голоса, ниспосланного из райских садов.

Неподалеку проходил груженый караван по пути на север. Часть путников устроилась на спинах верблюдов меж товарами и грубыми коврами, а в авангарде шагал пешком одинокий странник, ведя за собой на поводу первого верблюда. Время от времени он делал попытку отшлифовать пение песни на старинный мотив. Путешественникам было приятнее использовать для своего странствия лунные ночи в попытках спастись от ужасного пекла в дневное время.

Украдкой они наверстывали упущенное из тех драгоценных переходов, что силой отнимало у них полуденное солнце, и бодрствовали по ночам, ориентируясь на спокойный и кроткий свет луны, уверенно двигаясь вперед по указаниям звезд.

Караван ушел в даль. Позади себя он оставил верблюжьи запахи. Опять наступила тишина. Эта бездонная тишь, внимать мотивам которой могут лишь старики. Да и те не все, а только та прослойка долгожителей, что не желает получить от мира Сахары ничего, кроме молчания. А может, у нее просто не остается ничего, кроме этого молчания. Муса заметил, что старейшины племени тем больше привязываются к тишине пустыни, чем старше становятся. Они собираются в стайки и стекаются в уединенные уголки, отрезанные от прочих, чтобы вкушать свою тишину, или «глас Аллаха», как им нравится утверждать, в течение целого дня напролет. Они собираются, чтобы держать пост молчания, воздержания от намеков и жестов, самых простейших знаков. Их обряд внимания тишине переходит в форму духовного поклонения, превышающего по значению священную молитву.

Муса пытался уловить этот сокровенный язык, неведомые мелодии, звучание небес, которым общалось с ним безмолвие пустыни, однако не мог ухватиться ни за что — в ушах стоял один гудящий звон. Ну и что, старикам удается в этом монотонном гудении, царапающем слух, прочитать какой-то образ, уловить символ?