— Там есть еще живые люди! — сказал Миляга, оглядываясь на пожар. — Вы должны спасти их!
Пожарный помог ему выбраться через дыру в заборе и вывел его на улицу. Там ждали другие люди. Врачи «скорой помощи» с носилками и одеялами сказали, что теперь он в безопасности и все будет в порядке. Но это было неправдой, пока Пай оставался в огне. Он стряхнул с себя одеяло и отказался от кислородной маски, которую они вознамерились налепить ему на лицо, заявив, что помощь ему не нужна. Вокруг было столько людей, которым была необходима помощь, так что они не стали терять время на увещевания и отправились к тем, чьи стоны и крики, раздавались со всех сторон. Счастливчики были в состоянии кричать. Мимо него проносили и тех, кто пострадал слишком сильно, чтобы жаловаться. А ведь были еще и те, кто лежал на тротуаре под импровизированными саванами, из-под которых тут и там высовывались обуглившиеся руки и моги. Он повернулся спиной к этому ужасу и стал прокладывать себе путь вдоль границы табора.
Сносили участок забора, чтобы открыть доступ пожарным шлангам, заполонившим улицу, словно змеи в период спаривания. Насосы с ревом качали воду. Голубые мигалки пожарных машин казались тусклыми светлячками рядом с ослепительной яркостью пламени. В свете его Миляга увидел, что вокруг собралась довольно большая толпа зевак. Забор завалился набок и упал, послав в небо злобный рой огненных мух. Зеваки встретили это событие радостными возгласами. Продолжая путь, он увидел, как пожарники устремились в огненный ад, подтаскивая шланги к самому центру пожара. Когда он обогнул табор и остановился напротив проделанной в заборе бреши, в некоторых местах пламя уже было сбито, уступив место дыму и пару. Он наблюдал за тем, как огонь постепенно отступает, надеясь уловить хоть какие-нибудь признаки жизни, до тех пор пока появление двух других машин и группы пожарников не заставило его покинуть свой наблюдательный пункт и вернуться на то место, с которого он начал обход.
Ни среди тех, кого выносили из пламени, ни среди тех, кто, подобно Миляге, не получил серьезных ожогов и отказался от медицинской помощи, Пай-о-па не было. Дым, исходящий от поля битвы, где огонь терпел окончательное поражение, становился все гуще, и к тому времени, когда он вернулся к рядам трупов на тротуаре, количество которых удвоилось, все вокруг скрылось за дымовой завесой. Он посмотрел на очертания тел под саванами. Был ли Пай-о-па среди них? Когда он приблизился к ближайшему трупу, на плечо его легла чья-то рука, и, обернувшись, он оказался лицом к лицу с полисменом, черты лица которого, привлекательные, но омраченные происходящим, вызывали в памяти представление о мальчике из хора, обладающем звонким дискантом.
— Вы случайно не тот, кто вынес из огня ребенка? — сказал он.
— Да. С ней все в порядке?
— Извини, дружище. Боюсь, она умерла. Это был твой ребенок?
Он покачал головой:
— Нет, не мой. Одного чернокожего парня с вьющимися волосами. У него все лицо в крови. Он не выходил оттуда?
Полисмен перешел на официальный язык:
— Я не видел никого, кто соответствовал бы данному описанию.
Миляга оглянулся и посмотрел на трупы.
— Среди них искать нет смысла, — сказал полисмен. — Теперь они все чернокожие, независимо от того, какого цвета были раньше.
— Мне надо взглянуть, — сказал Миляга.
— Говорю тебе, нет смысла. Ты никого не узнаешь. Давай-ка лучше я отведу тебя в «скорую помощь». Тебе тоже нужен уход и присмотр.
— Нет. Я все-таки посмотрю, — сказал Миляга и собрался было уже отойти, но полисмен взял его за руку.
— Полагаю, вам лучше держаться подальше от этого забора, сэр, — сказал он. — Сохраняется опасность взрывов.
— Но он может по-прежнему быть там.
Если он там, сэр, то я думаю, что он уже мертв. Мало шансов, что оттуда выберется еще кто-то живой. Позвольте мне провести вас за оцепление. Вы сможете смотреть и оттуда.
Миляга стряхнул с себя руку полисмена.
— Я пойду, — сказал он. — И сопровождающие мне не нужны.
Через час пожар был окончательно взят под контроль, по к тому времени почти все, что могло гореть, уже превратилось в пепел. Этот час Миляге пришлось простоять за оцеплением, и все, что он мог видеть, — это снующие туда-сюда «скорые помощи», которые сначала забрали последних раненых, а потом принялись за трупы. Как и предсказывал мальчик из хора, ни одной живой или мертвой жертвы из зоны пожара больше не вынесли, хотя Миляга ждал до тех пор, пока от толпы не осталось только несколько опоздавших зевак, а огонь не был почти полностью потушен. И только когда последний пожарный появился из крематория, а шланги отключили, надежда покинула его. Было уже почти два часа утра. Члены его отяжелели от усталости, но они были легкими в сравнении с той тяжестью, которую он ощущал в груди. Оказалось, что тяжесть на сердце — это не вымысел поэтов: он чувствовал себя так, словно оно стало свинцовым и раздирало нежнейшую ткань его внутренностей.
На обратно пути к машине он вновь услышал свист: те же самые какофонические звуки сотрясли грязный воздух. Он остановился и стал оглядываться по сторонам в поисках его источника, но загадочное существо уже исчезло из виду, а Миляга чувствовал себя слишком усталым для погони. Но пусть даже он и погнался бы за ним, подумал он, пусть даже схватил бы его за лацканы пальто и пригрозил бы переломать все обгоревшие кости, какой бы смысл все это имело? Даже если предположить, что его угроза произведет на эту тварь какое нибудь впечатление (а вполне вероятно, что для существа, которое свистело, объятое пламенем, боль является едой и питьем), он все равно поймет в его ответе не больше, чем в письме Чэнта, и по тем же самым причинам. И Чэнт, и это существо появились на земле из одной и той же неведомой страны, границы которой он слегка задел во время своего путешествия в Нью-Йорк, из того самого мира, в котором обитает Господь Хапексамендиос и где был рожден Пай-о-па. Рано или поздно он проникнет в этот мир, и тогда все тайны прояснятся: свист, письмо, любовник. Возможно, он даже разрешит тайну, с которой ему приходится сталкиваться почти каждое утро в зеркале ванной комнаты, — тайну лица, которое до последнего времени казалось ему знакомым, но ключ к которому, как оказалось, он потерял. И он не найдет его без помощи неизвестных доныне богов.
3
Вернувшись в свой дом на Примроуз-Хилл, Годольфин провел ночь слушая сводки новостей о случившейся трагедии. Число погибших увеличивалось с каждым часом. Еще двое скончались в больнице. Выдвигались различные теории по поводу причины пожара. Государственные мужи воспользовались случаем, чтобы порассуждать о недостаточно строгих нормах безопасности, установленных для временных лагерей бродяг на колесах, и потребовать подробного парламентского расследования, чтобы предотвратить возможность повторения подобного катаклизма.
Известия испугали его. Хотя он и разрешил Дауду убить мистифа — а кто знает, какой тайный план стоял за этим намерением? — эта тварь злоупотребила предоставленной ей свободой действий. За такой проступок должно последовать соответствующее наказание, хотя сейчас у Годольфина не было настроения решать, как и когда это произойдет. Он подождет, выберет подходящий момент. Рано или поздно он наступит. Выходка Дауда показалась ему еще одним свидетельством того, что старые связи нарушены. То, что прежде казалось незыблемым, стало меняться. Сила ускользала из рук тех, кто по традиции владел ею, в руки мелких сошек — тварей с сомнительной репутацией, подчиненных духов, исполнителей чужой воли, — которые явно не были готовы ею воспользоваться. Сегодняшняя катастрофа стала еще одним подтверждением этого. А ведь это еще только цветочки. Стоит этому поветрию распространиться по всем Доминионам, и его уже не остановишь. Уже были восстания в Ванаэфе и Л’Имби, в Изорддеррексе раздается недовольный ропот, а теперь еще и чистка в Пятом Доминионе, организованная «Tabula Rasa», — идеальная обстановка для вендетты Дауда и ее кровавых последствий. Повсюду знаки упадка и разрушения.