Полина Прекрасная - читать онлайн книгу. Автор: Ирина Муравьева cтр.№ 13

Итак: они сели за стол. Писатель Сергеев решил потерпеть: поганая баба, уйду и не вспомню. Нашлась кстати водка. Он выпил с дороги. Полинина мама едва пригубила. Полина пила только сок, притом с мякотью.

– И как у вас лето проходит, Иаков? – спросила сурово Полинина мама. – Не все же романы писать, я так думаю?

Полина чуть вся не сгорела, услышав, что мама сказала «Иаков» Сергееву. Здесь, вероятно, и крылся какой-то подвох.

– Для моей работы не существует ни времен года, ни часов суток, – ответил новоиспеченный Иаков. – Писатель, вообще, это дело такое…

Мать с именем в честь неизвестной горы его перебила:

– Иаков, зачем вам нужна моя дочь?

– Не надо об этом! – забилась Полина.

– Молчи! Молчи, Попелька! Если Иаков сейчас обьяснит свою роль в твоей жизни, то всем нам за этим столом станет легче. Я ведь воробей-то уж очень обстрелянный. – Она посмотрела с тоскою на сосны, в пушистых верхушках которых, чернея внутри золотистого летнего света, зачем-то дрались воробьи. – Мне, знаете, больше терять уже нечего. Вот дочь у меня – это все, что осталось. Ей только исполнилось двадцать, а вам?

– А мне двадцать два, – огрызнулся Сергеев.

– А вам пятьдесят и ни капли не меньше, – отрезала мама Полины, прикинув на острый свой глаз, что писатель годится Полине в отцы.

– Да хоть девяносто, какое вам дело? – спросил очень грубо прозаик Иаков.

Мадина Петровна закинула голову и заколыхалась от мелкого смеха.

– Что значит: какое мне дело? Я кто ей?

– Она, слава богу, на вас не похожа.

– Она – моя плоть, и она – моя кровь! – сверкнула зрачками Мадина Петровна. – Поэтому я вас сюда пригласила. Понять направление ваших поступков!

Полина чувствовала себя так, как чувствуют все живые существа – коровы, и овцы, и куры, и гуси, – когда настал час помирать. Корова, к примеру, ведь знает, что этот, в большом окровавленном фартуке, парень не просто так в гости пришел на блины, и даже цыпленок, столь щуплый и нежный, что им можно пудриться перед театром, старается улепетнуть от хозяйки, кричит и скворчит во все желтое горло, и рыба, уже на крючке, вся сияя, пытается словно взлететь в облака, – короче, все знают, и все понимают, но фокус лишь в том, что взлететь, уползти, как ты ни старайся, отнюдь не удастся – терпи, подставляй свою кроткую шею и жди, когда боль от ножа и удушья сама завершится, как все завершается.

Она сидела, опустив глаза, огненно-красная от стыда, и терпела, потому что ничего другого сделать не могла, но в душе ее словно оторвалось что-то, и она уже знала, что в эту минуту кончается жизнь, поскольку представить себе, что ты сможешь, забыв этот вечер, опять наряжаться, готовить обед и читать даже книжку, казалось немыслимым и невозможным.

– Дорогая моя Мадина Петровна, – особенно низко, рокочуще, влажно сказал знаменитый прозаик Сергеев. – Вот вы посмотрите на дочь. Вам не больно?

– А я на нее и смотрю! – продышала Мадина Петровна, Полинина мама. – И знаю, что делаю! Я и борюсь за то, чтобы юная жизнь моей дочери коту не попала под хвост, вот в чем дело!

– А кот – это я? – усмехнулся прозаик, и выпил еще, и взглянул на Полину.

В его захмелевшем сознанье возникла родившая дочку свою Валентиночку (давно, правда, очень родившая дочку!) милейшая женщина Анна Арнольдовна, еще не покойная, но очень мирно живущая в доме работников сцены, ничуть, никогда и ничем не тревожа ни дочки своей, ни семьи своей дочки.

«А эта сожрет! Даже кости не сплюнет! – подумал расчетливый русский писатель. – Такую вот тещу иметь! Да повеситься!»

Но вслух он сказал:

– Дочь ваша – давно уже взрослая женщина. Мы с ней разберемся, уж вы мне поверьте.

Смертельная бледность покрыла Мадину. Она отодвинула от себя синевато поблескивающую коробочку с черной икрой, как будто бы там были черви с клопами.

– Ну, мы познакомились с вами, Иаков, – сказала она и накинула шаль, висящую праздно на ручке качалки. – Боюсь, что друг друга не поняли. Что же? Я буду бороться за дочь. Обещаю.

– Боритесь, боритесь, – сказал он. – Полина, я должен идти, мне пора. Извини.

Полина поднялась с опущенными глазами, спустилась по ступенькам террасы, не оборачиваясь, пошла по тропинке к калитке, и солнце, прорвавши завесу ветвей, с пронзительной жалостью позолотило ей белые плечи, и руки, и голову.

Сергеев догнал ее.

– Яков! – сказала Полина и остановилась. – Молчи.

– Как: молчи? Я только что вляпался так, что…

И он замолчал. Полина сглотнула слюну, отвернулась. Прозаик почувствовал жалость и нежность.

– Куда бы тебя увезти мне, скажи? – шепнул он, однако совсем безнадежно.

– Не нужно меня никуда увозить. Живу и живу. Еще хуже бывает.

– Она тебе – мать. Ты, конечно, права. Мать – это как Родина… Не выбирают…

– Ты в отпуск хотел, – прошептала Полина. – Езжай себе в отпуск спокойно, не думай… А я посижу, отдохну.

В те несколько дней до отъезда писателя Сергеева с женой в город Пярну, где жил в это время Самойлов, поэт, они почему-то не встретились. Полина явно избегала свиданий, к телефону на работе в НИИ не подходила, и Яков Сергеев, психолог от бога, решил, что ей стыдно за мать. Однако и он, наш психолог, ошибся. Поэты, кстати, ошибаются гораздо чаще, чем прозаики, потому что они, как правило, намного глупее в житейских вопросах. Возьмите вот: Фет и Толстой. Понятно, что Фет был глупее Толстого. Хотя говорят, что намного практичнее. Ну, может быть, это не лучший пример. Тогда вот… Нет, тоже не лучший. Неважно. Короче: ошибся великий прозаик. Полина совсем не стыдилась. Полина грустила так сильно, так остро, что ей притворяться, лежать с ним в постели, когда он столь жаден, столь сильно привязан, столь страстно влюблен, что все просит молчать, поскольку не нужно сейчас отвлекаться, а после, когда уже можно отвлечься, он столь безмятежно и радостно спит, что жалко тревожить его разговором, – короче, она не могла притворяться.

Радостная Валентиночка взяла с собой в Пярну большой чемодан, потом два еще чемодана поменьше, потом еще сумку. Поехали поездом. Ночью Яков Сергеев стоял в коридоре, курил в открытое окно, а рядом стояла какая-то женщина в красивом халате, и профиль стоящей в халате был тонок, и он подумал, что, если бы эта ночная встреча случилась полгода назад, он точно бы знал уже имя и адрес и точно зашел к ней в купе, если только там не было мужа (а мог ведь и быть: хотя, если муж, то зачем ты в халате стоишь у окна и глядишь в темноту?). Но все это случилось бы точно полгода назад, до этого вечера в Малом театре, когда он увидел в буфете Полину. А после все стало ненужным, нелепым, и это колено в разрезе халата, и профиль, и зубы белее овец, сбегающих утром в долины Кавказа, – все это теперь раздражало его, мешало стоять у окошка и думать.