Падшие в небеса.1937 - читать онлайн книгу. Автор: Ярослав Питерский cтр.№ 54

– Прошу тебя, не называй так меня! – испуганным голосом сказал Иоиль.

Павел заметил, что он изменился в лице. Гримаса боли легла на выбритые и гладкие щеки.

– А что так? – язвительно переспросил Клюфт.

– Просто не хочу, – уже более спокойным тоном ответил Иоиль. – Ты даже не знаешь, что попросить. Но я тебе и тут помогу. Вот, например, ты сегодня заявил следователю, что у тебя в дровянике лежит библия? Так ведь?

Павел открыл рот от удивления. «Этот человек знает то, что он говорил в кабинете двум сотрудникам НКВД. Значит, этот человек и есть провокатор! Значит, он и есть агент? Вот оно как! Это чудовищная провокация! Все было задумано давно! К нему подослали этого человека! Нет!» – Павел хотел вскочить с табуретки и кинуться на богослова. Перегрызть ему горло. Задушить!

Но тут богослов сказал:

– Нет, я не тайный агент. Нет. Я не работаю на твоего следователя. Нет. Просто чтобы ты понял, что тебя любит Бог, я тебе это доказать решил. Знай, завтра этот следователь поверит тебе. И все будет по-другому. И ты поймешь, что я прав. Знай это. А на меня кидаться с кулаками не надо. Это ничего не решит. И горло мне не перегрызешь!

Обомлевший Клюфт даже перестал дышать. Богослов читает его мысли. Просто как газету, как книгу!

– Да, но как, как он мне поверит? – еле выдавил из себя изумленный Павел.

– Поверит. Завтра поймешь.

Стукнула железная дверь. Павел чуть не упал с табуретки и очнулся,… открыл глаза и поморщился. В камере стоял хакас. Бывший прокурор Угдажеков удивленно смотрел на Клюфта.

«Это сон. Это опять был сон! Я уснул сидя на табуретке?! Опять сон! Кошмар. Разговор с богословом! Бред моего воображения. Нет. Я определенно начинаю сходить с ума. Я определенно болен. Сказать? Кому?! Своим сокамерникам? И что? Они пожалеют? И все! Сказать тюремщикам? Рассмеются и вызовут фельдшера. И все. Кто поверит, что ты сумасшедший? Никто! Да и если ты сумасшедший, что это поменяет? Ничего!» – рассуждая, Павел непроизвольно встал.

Он вытянул руки по швам и с недоверием посмотрел на бывшего прокурора. Олег Петрович оглянулся на дверь и медленно подошел к своей кровати. Не глядя на Клюфта, тихо сказал:

– Вы спали. С открытыми глазами. И вас это напугало? Можете не отвечать. Вас это напугало. Такое бывает. Меня тоже поначалу напугало. Как вообще человек может спать с открытыми глазами, да еще и видеть сны? Но, как видите, может. Тут можно все. Тут человек меняется и иногда даже не в лучшую сторону. Даже, можно сказать, в большой части не в лучшую сторону. А когда человек меняется, меняются и его повадки. Организм начинает перестраиваться. Я тоже сначала этого пугался. Но постепенно это все прошло. Хотя, конечно, мне немного было легче. Ведь я сам прокурором был. Хотя и провинциальным. Но я сталкивался с нашей судебной системой. Да и вообще с системой наказания, и знаю, что это такое. Знал, по крайней мере. Хоть немного. Хотя, если честно признаться, как видно, знал плохо. Плохо… – Угдажеков тяжело вздохнул.

Павел слушал эту исповедь и молчал. Он смотрел на человека, который, даже не поворачиваясь в его сторону, говорил откровения. Он не врал! Он не мог врать! Клюфт это чувствовал. Такие слова. Интонация. Нет. Исповедь в камере! А может, и не исповедь? «Что он, в сущности, ему сказал, что наша система такая? Несправедливая? Нет. Он просто рассказал, как он считает, правду. Правду, которую раньше говорить посторонним людям не пытался, или боялся».

Прокурор сел на табуретку. С тоской посмотрел на зарешеченное оконце, в котором был виден краешек серого зимнего неба. Угдажеков покачал головой и продолжил:

– Я сам был несправедлив к людям. Сам не раз. Я сам не раз участвовал в этом фарсе. В этом фарсе под названием «суд в стране советов». Да. И не думайте, что я контрреволюционер или национальный буржуазный агент Японии. Нет. Я просто говорю то, что есть. Просто. Знаете, какое есть преимущество у тех, кто находится в тюрьме, от тех, кто находится в нашей стране на свободе?

Павел молчал. Он хотел что-то ответить. Спросить или просто сказать «да». Но промолчал. Угдажеков не удивился. Он и не ждал ответа. Он просто говорил, говорил спокойным, ровным голосом. Без эмоций:

– А преимущество в том, что тут, за решеткой, каждый может говорить то, что хочет. Хотя бы сокамерникам. Вот в чем. Ведь некоторым уже и терять-то нечего. Нечего. Вот, например, наш старик Оболенский. Он говорит то, что хочет. Ему нечего терять. Его все равно приговорят к расстрелу. И расстреляют обязательно. Вот он и расслабился. Его ничего не гнетет. Он говорит правду. Причем не подумайте. Правда – это не обидные обвинения, ни на чем не основанные. И необязательно это должны быть какие-то гневные речи. Нет. Просто человек здесь может говорить правду. И некоторым, поверьте, даже становится легче. Вот и мне стало легче. Я могу сказать теперь правду. Ну, вот хотя бы вам. Конечно, и тут, в тюрьме, не нужно всем подряд говорить правду. А особенно если вас еще не осудили. Есть какой-то шанс. Хоть и мизерный. Но все-таки. А вот там, на воле, ее нельзя говорить никому. Никому! Даже самым высоким чинам. Они все это знают и молчат. И мучаются. Все. Все до одного. И как я понимаю – даже Сталин! Сталин и тот не говорит правду. И мучается! И мы с вами вот, выходит, счастливее его. Вот такие дела. Вы молчите. Я тоже сначала молчал. Но потом. Это то неописуемое счастье – вот так говорить правду людям. Просто говорить правду. Вы, как я понял, Павел, журналист. Значит, вы тоже сталкивались с несправедливостью. Вернее, видели одно, а писали про другое. Вас это не коробит? Хотя можете не отвечать. Вы, наверное, боялись признаться даже самому себе в том, что вас это коробит! Так? Я знаю. Но вот позвольте вас спросить, неужели не было, ни одного человека, который бы вот так вам пытался сказать правду?

Павел встал и все-таки не выдержал. Ему тоже захотелось сказать! Чем этот бывший прокурор лучше его?

– Нет, был. Был такой человек. Есть. Это самый любимый человек.

Угдажеков удивился. Он не ожидал ответа. Хакас растерянно посмотрел на Клюфта. Олег Петрович обрадовался:

– Мама?! Вам говорила это мама?!

– Нет, мама умерла. Много лет назад. И отец тоже. Это мне говорила моя любимая девушка. Она мне говорила.

Угдажеков покачал головой и грустно улыбнулся:

– А вы не послушали?

– Да, я не послушал. Не послушал. Но это бы ничего не изменило. Ничего. И это самое страшное.

– Да. Вы правы. Ничего. Хотя, если бы каждый, как ваша девушка, говорил бы правду, изменить можно было все.

– Хм, вы призываете к революции? – грозно спросил Павел.

– Нет! Что вы! Боже упаси! Нам еще одной революции не хватало! – замахал руками Олег Петрович.

– Кому «вам»?

– Нам всем.

– А я думал, вам, хакасам.

– Хм, все-таки считаете, что я контрреволюционер, раз говорите таким тоном. Нет. Не хакасам. А всем. Хотя и хакасам тоже. Мы – маленький, но мирный народ. Жили на своих землях. Занимались скотоводством. Пасли овец, ловили рыбу, сеяли хлеб. А теперь? Мы еще и виноваты в чем-то? Нас обвиняют в неприятии советской власти? А вы знаете, что там у нас, в Хакасии, делал Гайдар? Этот писатель? Этот всадник на коне? Нет? И не узнаете. А я знаю! Это страшно! Страшно, понимаете! А я знал! И знаю. И молчал. А мои соплеменники смотрели мне в глаза и презирали!