Две повести о Манюне - читать онлайн книгу. Автор: Наринэ Абгарян cтр.№ 146

Мы так и сделали – быстро растерли темно-зеленую кашицу и нанесли на ладошки. Теперь нужно было подставить руки ветру, чтобы хна высохла.

Сидеть на огромном, нагретом апрельским солнышком валуне и любоваться окрестностями было невообразимо прекрасно – со всех сторон нас обступали седые на макушках горы, внизу простирались густые вековые леса, небеса исходили таким хрустальным сиянием, что слепили глаза. Остро пахло весенними травами, и особенно – чабрецом.

– Хорошо-то как! – выдохнула я.

– Ммммм, – согласились девочки. Было так прекрасно, что даже разговаривать не хотелось.

– Можно полежать на спине и даже поспать, – предложила Манька.

Мы осторожно легли, прижались затылками к теплому, живому камню и подставили ладони небу.

– А знаете, – протянула я в полудреме, – теперь я понимаю папу. Он всегда говорит, что в нас осталось много языческого. Вот это, наверное, и есть языческое.

– Дааа, – протянули девочки.

Это было очень необычно – разговаривать на взрослые темы, не задирая друг друга и не обзываясь «ума палатами». Меня так поразило наше единомыслие, что я даже расстроилась. «Стареем, наверное», – подумала с горечью.

Тут Ба позвала нас, и мы, махнув рукой на дремлющее в нас языческое, побежали будить дядю Мишу. И, пока он перетаскивал в машину авелук, а Ба разворачивала еду, мы смыли с рук высохшую хну. Теперь у нас были невообразимой красоты расписные ладошки.

Когда мы вкусно поели, дядя Миша принялся ходить на руках и, напевая утробным голосом «Триумфальный марш» из «Аиды», смешно дрыгать в такт ногами. А на недовольство Ба говорил, что специально так делает, чтобы кровь не прихлынула к желудку, и его снова не клонило ко сну. Мы хихикали и пытались повторять за дядей Мишей, но ничего у нас не выходило.

– Зато я умею делать мостик, – похвасталась я, – только кто-то должен меня за спину подержать.

Каринка вызвалась подстраховать меня, но, когда я выгнулась, она меня не удержала и уронила головой в чертополох. Я подняла такой крик, что эхо разнеслось по всей округе. Ба отвесила Каринке подзатыльник, а потом, убедившись, что я не поранилась, наградила подзатыльником и меня с Манькой.

– На всякий случай, – объяснила.

Потом дяде Мише стало дурно от долгого стояния на руках, и он какое-то время сидел, бледный и несчастный, а мы его обмахивали листьями лопуха. Ба никак не могла успокоиться и попеременно называла его то олухом царя небесного, то тьмой египетской.

– Что ты понимаешь в мужской неотразимости, – слабо возражал дядя Миша.

– Уж побольше твоего понимаю! – бухтела Ба.

Когда дядя Миша отдышался и снова приобрел обычный цвет лица, мы загрузились в Васю и поехали в ближайшее горное селение, чтобы купить сепарированной сметаны и парного молока.

Жилища в горах были крохотные и достаточно ветхие – люди жили там только в теплое летнее время и не очень заботились о комфортном быте. Чаще всего под дома определялись деревянные времянки, но попадались и чудом уцелевшие древние каменные сакли. А иногда вместо ветхого, словно птичьего, домика можно было увидеть остов какого-нибудь допотопного автобуса! И никого не удивлял оранжевый, местами насквозь проржавевший «ПАЗ», окна которого заботливо занавешены шторами в цветочек, а из лобового стекла торчит немилосердно дымящая труба дровяной печки!

– Вот бы привезти сюда братьев Стругацких, – смеялся папа, – они бы тогда «Пикник на обочине» переписали!

А недалеко от армянских поселений раскидывали большие шатры поселения азербайджанские – лето в соседней республике было немилосердно жарким и засушливым, и нередко люди на это время перебирались в прохладные горы. Шатры сильно напоминали жилища кочевников – это были большие ярангообразные сооружения, остов которых состоял из вбитых в землю высоких жердей. На эти жерди накидывались огромные пледы, которые сверху покрывали целлофановой пленкой, чтобы защитить сооружение от дождя.

Отношения между армянскими и азербайджанскими поселениями были настороженными. Люди не враждовали, но и не дружили. Страшные события начала XX века оставили в памяти незаживающие раны. Когда мы проезжали мимо таких кочевых поселений, Ба поджимала губы и, думая о чем-то своем, скорбно качала головой. Мы в такие минуты втягивали головы в плечи и цепенели, чутко улавливая малейшие изменения в ее настроении.

Когда мы подъезжали к армянскому поселению, то еще издали увидели одинокую фигуру, выделявшуюся темным пятном на фоне построек. Это была древняя, закутанная в теплую шаль старуха. Подавшись вперед, она следила за нами, и длинные кисти ее шали трепетали, словно о чем-то шептались на ветру. Было в ее облике что-то такое, что заставляло тебя замедлить шаг и почтительно склонить голову. Казалось – если замолчит ветер, ты услышишь тихий шепот, издаваемый кистями ее шали:

– Аниии-ко, ты куда убежала, негодная девчонка…

– Пойдем, – обратилась к нам старуха.

– Куда? – удивилась Ба.

– Пойдем, дочка, много говоришь.

И мы, притихшие, пошли за ней. Она завела нас в низенькую каменную саклю и указала на деревянную скамью. Мы безропотно сели. Старуха вытащила большую глиняную миску, накрошила туда домашнего хлеба, залила его мацуном, тщательно перемешала, посыпала сахарным песком, выдала каждому по деревянной ложке.

– Ешьте.

И села напротив, пождав сухие губы и сложив на коленях испещренные морщинами руки.

Нам совсем не хотелось есть, но мы боялись обидеть хозяйку дома. Каждый зачерпнул по ложке мацуна и нехотя отправил в рот. Но крошево оказалось удивительно вкусным, и мы быстренько опустошили миску.

– Спасибо.

– Меня зовут Каты́нга, – сказала старуха.

– Как?

– Каты́нга. Через дом, – сдержанный кивок в сторону, – сестра моя живет, ее зовут Олы́нга. Вы за сепарированной сметаной и молоком, я знаю. Вот у нее и возьмете.

– Хорошо.

Мы во все глаза наблюдали за старухой. Для своего возраста она держалась неестественно прямо и казалась такой же древней, как эта потемневшая от печного дыма каменная сакля.

– Пусть молодые выйдут, – через минуту молчания велела она. – Заберите посуду, за домом родник, ополосните там. Ты, сынок, – обратилась она к дяде Мише, – сходи к Олынге и возьми у нее сметаны. И попроси свечку. Так и скажи – Катынга попросила свечку. Это для светленькой девочки. А мы пока поговорим, да? – обернулась она к Ба.

– Поговорим, – согласилась Ба.

Мы выскочили из дома как ошпаренные.

– Папа, а кто она такая? – зашептала Манька. – И зачем она для Нарки свечку попросила?

Дядя Миша молчал.

– Может, колдунья? – У Каринки загорелись глаза.

– Не знаю, – протянул в задумчивости дядя Миша, – есть в ней что-то такое, пугающее.