Нет-нет да и попробует один другого рвануть на взъем, на стегно. Да нет, где там! – не вдруг! – иной ведь будто корни пустил!
…Александр Ярославич и по сие время любил потешать взор свой и кулачным добрым боем – вал против вала, – да и этим единоборством на опоясках.
А впрочем, и до сей поры выхаживал на круг и сам. Да только не было ему супротивника. Боялись. Всегда уносил круг.
Правда, супруга сердилась на него теперь за эту борьбу – княгиня Васса-Александра Брячиславовна. «Ты ведь, Саша, уже не холостой!» – говаривала она. «Да и они же не все холостые, а борются же! – возражал он ей. – Эта борьба князя не соромит. Отнюдь!»
И ежели княгиня Васса и после того не утихала, Александр Ярославич ссылался на то, что и великий предок его Мстислав в этаком же единоборстве Редедю одолел, великана косожского. И тем прославлен.
Княгиня отмалчивалась.
«Да ведь ей угодить, Вассе! Святым быть, да и то – не знаю!..» – подумалось Александру.
Порою уставал он от нее.
«Ей, Вассе, в первохристианские времена диакониссой бы… блюсти благолепие службы церковной, да верховодить братством, да трапезы устроять для нищей братии. Как побываешь у нее в хоромах, так одежда вся пропахнет ладаном… А, бог с нею, с княгинюшкой! Отцы женили – нас не спрашивали. Да и разве нас женили? Новгород с Полоцком бракосочетали!..»
…Александр поспешил отмахнуться от этих надоевших ему мыслей о нелюбимой жене. Что ж, перед народом, перед сынами он всячески чтит ее, Вассу. Брак свой держит честно и целомудренно. Не в чем ей укорить его, даже и перед Господом…
Князь пришпорил коня.
Караковый, с желтыми подпалинами в пахах и на морде, рослый жеребец наддал так, что ветром чуть не содрало плащ с князя.
Александр оглянулся: далеко позади, на лоснящейся от солнца холмовине, словно бусы порвавшихся и рассыпавшихся четок, чернелись и багрянели поспешавшие за ним дружинники и бояре свиты.
Конь словно бы подминал под себя пространство. Дорога мутною полосою текла ему под копыта…
Ярославич дышал. Да нет – не вдыхать бы, а пить этот насыщенный запахами цветени и сена чудесный воздух, в котором уже чуть сквозила едва ощутимая свежинка начала осени…
«А чудак же у меня этот Андрейка! – подумал вдруг старший Ярославич о брате своем. – Кажись, какое тут вино, когда конь да ветер?! Ну, авось женится – переменится: этакому повесе долго вдоветь гибель! Скорей бы княжна Дубравка приезжала… Ждут, видно, санного пути… Да, осенью наши дороги…»
И Александр Ярославич с чувством искренней жалости и состраданья подумал о митрополите Кирилле:
«Каких только мытарств, каких терзаний не натерпится пастырь, пробираясь сквозь непролазные грязи, сквозь непродираемые леса, сквозь неминучие болота!.. Ведь Галич – на Днестре, Владимир – на Клязьме, – пожалуй, поболе двух тысяч верст будет. Когда-то еще дотянутся!.. Как-то еще поладит владыка с баскаками татарскими в пути? Ведь непривычен он с ними…»
Однако надлежало владыке, по целому ряду причин, предварить приезд невесты. Первое – хотя бы и то, что Ярославичи и Дубравка были двоюродные: покойные матери их – княгиня Анна и княгиня Феодосия – обе Мстиславовны; в таком родстве венчать не полагается… Тут нужно изволенье самого верховного иерарха. А еще лучше, как сам и повенчает.
Да и не обо всем они уладились тогда – Александр с Даниилом, когда пять годов назад, в теплом возке, мчавшемся по льду Волги, произошло между ними рукобитье о Дубравке и об Андрее. Александр, как старший, был «в отца место».
Александру из последнего письма Даниила уже было известно, что князь Галиции и Волыни преодолел-таки сопротивленье коломыйских бояр-вотчинников и что владыка Кирилл везет в своем нагрудном кармане, под парамандом
[31]
, неслыханное по своей щедрости приданое. Вскоре о том приданом заговорят послы иностранных государей: десятую часть всех своих коломыйских соляных копей и варниц, без всякой пошлины на вывозимую соль, отдавал Даниил Романович в приданое за Дубравкой-Аглаей.
Огромное богатство приносила супругу своему – да и всей земле его Владимирской – княжна Дубравка.
…Невский подъезжал к городу. Дружина отстала. Князь близился к городу из Заречья, с луговой стороны. Отсюда вот – столь недавно – наваливался на город Батый…
Извилистая, вся испетлявшаяся, временами как бы сама себя теряющая Клязьма, далеко видимая с седла, поблескивала под солнцем среди поймы.
Зеленая эта луговина несла на себе вдоль реки столь же извилистую дорожку. По ней сейчас, взглядывая на город, и мчался на своем сильном коне Александр.
Мелкая, курчавенькая придорожная травка русских проселков, над которой безвредно протекают и века и тысячелетия, которую бессильны стереть и гунны и татары, глушила топот копыт…
Выдался один из тех чудесных первоосенних дней, когда солнце, все сбавляя и сбавляя тепло, словно бы ущедряет сверканье.
Оно как бы хочет этим осенним блистаньем вознаградить сердце землепашца, придать ему радости на его большую, благодатную, но и тяжкую страду урожая.
Плывут в воздухе, оседают на кустах, на жниве сверкающие паутинки бабьего лета.
– Бабье лето летит! – звонко кричат на лугу ребятишки и подпрыгивают, пытаясь изловить паутинку.
Скоро день Симеона-летопроводца – и каждому свое!
Пора боярину да князю в отъезжее поле, на зайцев: в полях просторно, зычно – конь скачи куда хочешь, и звонко отдастся рог.
Да и княжичу – дитяти трех– или четырехлетнему – и тому на Симеона-осеннего сесть на коня! Так издревле повелось: первого сентября бывают княжичам постриги.
Епископ в храме, совершив молебствие, остригнет у княжича прядку светлых волос, и, закатанную в воск, будет отныне мать-княгиня хранить ее как зеницу ока в заветной драгоценной шкатулке, позади благословенной, родительской иконы.
А это, пожалуй, и все, что оставлено ей теперь от сыночка. Он же, трехлеток, четырехлеток, он отныне уже мужчина. Теперь возьмут его с женской половины, из-под опеки матери, от всех этих тетушек, мамушек, нянек и приживалок, и переведут на мужскую половину.
И отныне у него свой будет конь, и свой меч, по его силам, и тугой лук будет, сделанный княжичу в рост, и такой, чтобы под силу напрячь, и стрелы в колчане малиновом будут орлиным пером перенные – такие же, как государю-отцу!
А там, глядишь, и за аз, за буки посадят…
Прощай, прощай, сыночек, – к другой ты матери отошел, к державе!..
…А свое – осеннее – прилежит и пахарю, смерду.
Об эту пору у мужиков три заботы: первая забота – жать да косить, вторая – пахать-боронить, а третья – сеять…
На первое сентября, на Семена, пора дань готовить, оброк. Господарю, на чьей земле страдуешь, – первый сноп. Однако не один сноп волоки, а и то, что к снопу к тому положено, – на ключника, на дворецкого: всяк Федос любит принос!..