Голубая акула - читать онлайн книгу. Автор: Ирина Васюченко cтр.№ 29

Меня же вместо этого одолела хандра и ее вечная спутница — платоновская затрепанная мысль, что мы живем не по-настоящему и все окружающее — лишь театр теней, мелькание обманчивых видимостей. В моем случае это не столько философия, сколько поганая нервическая слабость. Борясь с давно опостылевшим недугом, я предпринял несколько попыток сдвинуть с места расследование, от коего недавно не пожелал отказаться вопреки настояниям прокурора.

Но одно дело — принять этакую независимую позу, и совсем другое — добиться толку там, где все обычные способы либо испробованы, либо запоздали. Еще раз побывав у Парамоновых, я до дурноты угостился разносолами Марфы Спиридоновны, но не смог узнать даже фамилии блудливого старика. Она ее то ли не знала, то ли забыла, а возможно, не пожелала назвать, поскольку проявление официального интереса к этой истории ей явно не понравилось.

Фамилию должна была помнить сама Соня и, вероятно, Аглая, но нигде не сказано, что они захотят что-либо рассказать. Как-никак случай странный, неприятный, даже не вполне пристойный. А таинственный незнакомец мог назваться первым попавшимся именем. Чтобы иметь хоть малую надежду все это выяснить, надобно для начала добраться аж до Сызрани: уезжая туда, Софьюшка поставила условие, чтобы верная компаньонка последовала за нею. Как он выразился, наш мудрый Александр Филиппович? «Пойди туда — не знаю куда»? И соответственно «принеси то — не знаю что». Нет, в Сызрань я не поеду. Всякая глупость должна иметь пределы.

Забрел наудачу в гостиницу. Порасспросил, каковы постояльцы, выслушал несколько однообразных историй о пьяных драках, битой посуде, неплатежах. Все было впустую. Многих из тех, кто служил в гостинице летом девятьсот пятого, давно и след простыл. А я даже наружности старика описать не мог. Сколько ему было — сорок, восемьдесят? Для шестнадцатилетней Софьюшки и двадцатилетней Аглаи и то, и это — все равно старость. Урод? Что ж он, гадок лицом, кривобок, горбун? А может, всего-навсего лыс? Хозяин гостиницы жаловался на какого-то рябого косоглазого чиновника из Самары, большого ругателя, скандалиста и питуха. Но тот всего неделю как съехал, и, если верить описанию, еще не известно, кто бы кого в лужу тыкал, случись разъяренному Димитрию схватиться с тем рябым.

Возвращаясь из гостиницы, я столкнулся на площади с Афоней. Кабатчик пребывал в сильном подпитии — если бы не его жена Анюта, заведенье давно бы прогорело — и был возбужден еще более обыкновенного.

— Снова дитя христианское пропало! — надрывался он, гулко колотя себя кулаками в грудь. — Доколь терпеть будем, православные?

Зная, что Афанасий не в себе, я не слишком прислушивался к его заунывным воплям. Но сердце все-таки екнуло: нечто вроде чувства вины за не мною заброшенное расследование с некоторых пор поселилось во мне.

В присутствии царило возбуждение. Как только что стало известно, пропал сын мещанки Никоновой. Мамаша заболталась с кумушками у булочной, посадила ребенка под акацию с погремушкой, а когда опомнилась, его уже не было. Одна погремушка валялась в траве. Полицию тут же оповестили. Подозрительная цыганка, которая вертелась поблизости, задержана и сидит в холодной.

— Почему задержана? Ее видели с мальчиком? Она подходила к нему или к его матери?

— Да кто ж ее знает? Разбираться надо… Цыгане, известное дело, народ такой…

Раздосадованный, заранее уверенный в непричастности цыганки, я тем не менее захотел тотчас повидать ее. Это оказалась старуха или по меньшей мере пожилая особа — цыганская жизнь старит быстро, особенно женщин, как правило, многодетных и несущих на себе основные тяготы таборного существования. Лицо задержанной было сморщено, как печеное яблоко, но она еще сохраняла ту колдовскую легкость движений, что свойственна их племени. Рядом с цыганкой, даже престарелой, средняя европейка казалась бы курицей, неуклюжей курицей на льду, если бы наши предрассудки не мешали беспристрастности сравнения.

Старуха глядела на меня исподлобья. В ее черных, как уголья, глазах вместе с опаской тлело любопытство и, казалось, что-то было еще, потаенное, дикое. «Чем черт не шутит? Ну как и вправду она?..»

— Не про то думаешь, барин хороший, — сипло проговорила задержанная, и двусмысленная улыбка раздвинула ее увядшие губы.

— Ты разве знаешь, о чем я думаю?

— Марья много знает, да не про все сказать дозволено.

— Почему тебя взяли, поняла?

— По глупости. Не там, барин, ищешь. В воде все концы, все вода покрыла…

Я содрогнулся. В воображении промелькнул мутный прямоугольник городского пруда, там, неподалеку от булочной. Неужели эта ведьма…

Старуха хихикнула:

— Найдется ребеночек. Не топила я его, зря ты, барин, Марью боишься. А слова мои вспомнишь, дай срок. Ручку не позолотишь, сахарный?

Продолжать разговор было бессмысленно, она явно издевалась. Одно было мне на руку: дело, похоже, переходило в разряд текущих. Теперь я никому не позволю испортить его так, как были загублены предыдущие! Если найдется хоть малейшая улика, я уж ее не провороню! К свиньям Марью, сейчас куда важнее допросить мещанку Никонову! Допросить, пока история не обросла толстым слоем домыслов и самооправданий, из-под которого так трудно бывает добыть крупицу истины.

К Никоновой я поехал сам, стараясь успеть прежде следователя по уголовным делам, которого туда, конечно, не замедлят направить. Я понимал, насколько моя выходка, что называется, курам на смех. Но решил пренебречь. Доверить кому бы то ни было расследование, успевшее стать моей кровной задачей, — слуга покорный! Да и отношения с Горчуновым все равно испорчены. Единственный еще доступный мне способ исправить их — доказать прокурору свою правоту. (Что таким образом отношений не исправляют, а чаще всего губят окончательно, я в те дни не понимал.)

Мое появление вызвало у Катерины Никоновой целый залп беспорядочных восклицаний. Она подскочила со стула, где до того сидела, держа на коленях упитанного карапуза, и, всплескивая руками, визгливо затараторила что-то в высшей степени невразумительное, но имеющее касательство к женской доле, неусыпным материнским заботам и ее, Катерины, полной невинности, «как перед Господом Богом перед вами скажу!».

Оглушенный, я насилу сумел ее утихомирить, чтобы наконец вставить слово:

— Сударыня, послушайте меня внимательно. Чтобы отыскать мальчика, мы должны знать как можно больше про то, при каких обстоятельствах он исчез.

— Да уполз же, пострел окаянный! — Сопрано мадам Никоновой взлетело на немыслимую высоту, ввинчиваясь в мои барабанные перепонки. — Всегда уползает, только отвернись! Но чтобы так далеко, как нынче, такого не бывало! Я туда, сюда — нигде нет! Ну я и в крик, мать же! Городовой бежит, а я уж слова сказать не могу, реву только. Не я, соседка объясняла… Исусе Христе, до чего напугал, аспид негодный!

Она ловко поймала карапуза за ухо и от полноты чувств влепила ему размашистый шлепок. Упрямо хлюпнув носом, мальчишка отвернулся к стене. Казалось, он уже вынашивает в непримиримой лобастой голове план нового, еще никем не виданного уползания.