Александра прижала руку к горлу.
Вот он сидит… мальчишка, в груди которого бьется сердце ее
сестры. Той девочки, которую она преданно обожала с той самой минуты, когда
увидела. Угрюмая, нелюдимая, брошенная матерью, не знающая любви отца, живущая
под присмотром замотанной бабки – уборщицы поликлиники Советского района, где
Александра работала теперь сама, – она наконец-то удостоилась встречи с новой
родней. Наголо стриженная, потому что заразилась стригущим лишаем от соседской
собаки, со струпьями от комариных укусов на лодыжках и разбитыми коленками, с
курносым, зареванным лицом, Сашка вошла в дом мачехи, боясь дышать от ревности
и ненависти к ней. Новая жена отца, с перепугу показавшаяся ей какой-то очень
большой и красивой, как ведьма, с этими ее яркими, очень темными глазами и
длинными черными косами, небось сама испугалась, увидав «беспризорницу», как
мгновенно окрестил старшую дочку Егор Синцов. Она громко вздохнула, словно
всхлипнула, а потом вдруг обернулась, выхватила из кроватки маленькую дочку и
прижала ее к себе, пытаясь защититься теплым, полусонным тельцем от
прищуренного, ненавидящего взгляда падчерицы. Карина недовольно запищала и
резко повернулась, пытаясь понять, куда это так испуганно смотрит мама.
И замерла.
Карине тогда было три года. Александра всю жизнь была
уверена, что ни прежде, ни потом она не видела такого чудесного ребенка:
черноглазая кудряшка с тугими румяными щеками и накуксившимся розовым ротиком.
– Ктой-то? – смешно и сердито, в одно слово проговорила
Карина. – Эй-то девочка? Или мальчик?
– Девочка, девочка, – шепнула Ангелина Владимировна. – Это
Саша. Сашенька… – добавила она с усилием.
– Ша-ше-нька?! – изумленно протянула Карина, тараща свои
зеркальные, черные глазенки. – Ктой-то? Шашенька – ктой-то?
Мачеха помедлила, но малышка захныкала, не слыша ответа, и
Ангелина нехотя процедила:
– Сашенька – твоя сестренка.
– Се-ре-нька? – медленно повторила Карина – и вдруг
закричала в неописуемом восторге: – Моя серенькая Шашенька! Ах ты моя
серенькая!
Вот чего не будет уже никогда в жизни – ласковых глаз сестры,
ее шаловливого шепотка, когда хотелось подольститься к сердитой, или чем-то
недовольной, или просто усталой Александре:
– Ну не дуйся, Шашка! Шлышишь? Я ж тебя люблю! Ах ты моя
серенькая Шашенька!
Никогда, никогда… И даже если Ростислав все же добьется
начала следствия, а потом судебного разбирательства, все равно этот охранник,
Игорь, безусловно, прав: ничего не вернуть! Можно заклеймить позором старшего
Корнилова и его приемного сына, можно открытием тайны его выздоровления довести
Всеволода до нового сердечного припадка, а то и до смерти. Можно кричать,
буйствовать, биться головой об стенку – ничего не исправить, ничего не вернуть.
Карины больше нет, нет… а жизнь идет, и Севка кормит бурундучка в зимнем саду,
и Александра с Ростиславом спорят, сыграть свадьбу уже в январе или все-таки
подождать февраля, и подруга Карины Аня уехала из Нижнего, получив приглашение
от модельного агентства «Red Stars», и Сережка Володин опять отправился в Чечню
со своими омоновцами… Да, жизнь идет и идет, забывая о вчера, перескакивая
через сегодня, в вечной погоне за завтра, – бежит, летит, продолжается, как
будто и не было никогда на свете молоденькой, красивой, тоненькой Карины!
Александра резко повернулась к выходу.
Не вернуть! Какой смысл стоять здесь и ждать, что в лице
этого чужого, отвратительного ей мальчишки проблеснут любимые черты?
Никогда. Никогда!
Вдруг она споткнулась.
А что, если Всеволод тут ни при чем? Что, если они с
Ростиславом ошиблись, и сердце сестры мирно гниет в могиле вместе с ее телом?
Не живет, не бьется, не болит…
Странный звук долетел до нее. Александра обернулась, вдруг
испугавшись чего-то, – испугавшись так, что у нее похолодели губы.
Всеволод плачет, что ли?
Но нет, он не плакал. Он пел – тихо-тихо, как бы недоверчиво,
словно сам удивлялся тем словам, что слетали с губ:
Но не тем холодным сном могилы…
Я б желал навеки так заснуть,
Чтоб в груди дремали жизни силы,
Чтоб дыша вздымалась тихо грудь.
Александра покачнулась.
Чтоб всю ночь, весь день мой слух лелея,
Про любовь мне сладкий голос пел,
Надо мной чтоб, вечно зеленея,
Темный дуб склонялся и шумел, —
пропел Всеволод последнее желание Карины и опять принялся
крошить белый хлеб на дорожку. Александра еще мгновение постояла, словно ждала
чего-то, а потом повернулась и тихо пошла в выходу из сада.