Любовник моей матери - читать онлайн книгу. Автор: Урс Видмер cтр.№ 10

Страница

Вернувшись в город, она опять спала с Эдвином. Любил он теперь иначе, чем в Париже. Отдавал приказы. Он неожиданно возникал в комнате, которая недавно была его и в которой теперь жила мать. Вот он стоял там, улыбался, гасил сигарету на ночном столике и властным жестом отправлял мать в постель. Теперь он знал, как он хочет заниматься любовью, и мать любила его именно так, как он этого хотел. Однако она получала от этого наслаждение, нельзя сказать, что ей не нравилась его строгость и сила. Он редко оставался надолго, собственно, никогда. Надевал брюки и уходил, сжав губы, не прощаясь. Мать оставалась, несколько растерянная, в своей пещерке и смотрела на постель, на стакан из-под молока или вермута, содержимое которого Эдвин, прежде чем расстегнуть пряжку на ремне, опрокидывал в себя. Она шла в ванну, мылась над биде, смотрелась в зеркало, пробовала улыбнуться, наконец, быстрыми движениями надевала юбку, чулки, туфли. Еще она выкуривала сигарету и смотрела в окно, во двор, где играли дети. В новой квартире Эдвина у реки мать никогда не была. Ни разу. Он всегда приходил к ней. Она по-прежнему работала на «Молодой оркестр», абонементы которого к тому времени пользовались таким спросом, что постоянные зрители занимали все стулья в Историческом музее. Эдвин и мать решили сделать генеральные репетиции доступными для публики, по низким ценам; но и тогда зал почти сразу заполнился. К тому времени в кассе было уже столько денег, что Эдвин мог платить матери жалованье. Немного, но на комнату и повседневные потребности хватало. Солисты тоже теперь получали что-то вроде платы, а композиторы — своего рода разовый гонорар. Музыканты оркестра по-прежнему играли даром — их платой был восторг, воодушевление, и Эдвин тоже дирижировал бесплатно. Деньги он зарабатывал — а ему тем временем исполнилось двадцать шесть, и он был уже небезызвестен в своем деле, — выступая в Винтертуре, Женеве, Мюнхене. В Бордо у него было четыре постоянных ангажемента в год, с Orchestre Symphonique, где он вовсе не чурался ни Бетховена, ни Мендельсона. Однажды он даже выступил на замене в Штутгартской опере. «Пеллеас и Мелизанда». Никто даже понятия не имел, откуда он настолько хорошо знал партитуру, что после отчаянного телефонного звонка с мольбой о помощи он мог просто сесть в поезд и спустя три часа уже стоять в оркестровой яме. В конце, когда он кланялся, хлопали даже солисты. Только он выглядел мрачным. Теперь у него был друг по имени Вернер, которого Эдвин — а потом и мать — называли Верн. Верн выглядел как шар, шар с красной головой, изо рта у него почти всегда торчала сигара. Часто он просто посасывал сигару, но так основательно, что она рассыпалась, когда он все-таки пытался ее раскурить. Он был химиком и создал вещество, уничтожавшее тлю, причем полезные растения при этом не погибали. Изобретение было настолько успешным, что его работодатель — химическое предприятие «Шлирен» — за какие-то месяцы удвоило свой оборот. Он проводил все меньше времени в лаборатории и все больше ездил: сначала в Италию, позднее в Испанию, один раз даже в Марокко. Повсюду демонстрировал свое чудо-средство. Нередко он проводил в разъездах целые недели. Но когда Верн возвращался домой, они с Эдвином были неразлучны. Они сидели в «Баобабе», прокуренном кафе у реки, и разговаривали. Пили и курили, то есть Верн пил и курил. Эдвин почти не пил, но все равно хмелел. Иногда приходила мать и садилась рядом с Эдвином, который ее почти не замечал. Но она сидела там, все-таки она была его возлюбленной, пила, курила и молчала. Серьезно смотрела на Эдвина и улыбалась, когда Верн смеялся. Время от времени она тоже что-нибудь говорила, но Эдвин, да и Верн не слышали женских голосов. Этих высоких частот, колебания которых говорили им о том, что высказано что-то несущественное. С какой стати они должны обращать на это внимание? А матери нужно было как раз сказать нечто важное. И когда Верн вышел в туалет, она сказала это. Сказала, что она беременна. Ей хотелось радоваться, но она не знала, позволено ли ей. Сможет ли порадоваться Эдвин, отец ребенка? Эдвин и вправду окаменел — и нисколько не обрадовался, — когда наконец понял, что она там говорит. «Беременна? — прошипел он. — Сколько уже?» Он взял стакан Верна и осушил его. Даже Верн, который вернулся из туалета и от которого не было секретов, разделял мнение Эдвина, что ребенок в этом мире, здесь и сейчас, — это несчастье. Он разрушит жизнь матери, не говоря уж об Эдвине. Даже виолончелистка, которая случайно подсела к ним за стол — Эдвин со сжатыми челюстями, Верн с красным лицом и мать, неотрывно смотревшая на свои колени, — обняла мать за плечи и сказала: «Не оставляй его, Клара. Так лучше, поверь мне». Так что несколько дней спустя мать в сопровождении виолончелистки отправилась к врачу на Розенхайн, прямо у озера. Эдвин устроил этот визит. Это произошло вечером, после семи. Врач был один. Никаких ассистентов. Он был очень вежлив, очень корректен, пригласил мать на кресло для обследования. Виолончелистка держала ее за руку. Потом они обе поехали домой, в ту комнату, которая раньше принадлежала Эдвину и в которой был зачат только что умерщвленный ребенок. Виолончелистка помогла матери лечь в постель, поцеловала ее и сказала, что та должна звонить ей, если что. Даже среди ночи. «Обещаешь?» Мать кивнула, хотя телефона у нее не было. Она два, три часа смотрела в потолок и потом уснула.

Верн хорошо разбирался в музыке, в некоторых областях лучше, чем Эдвин. (Он был самоучкой и обладал абсолютным слухом.) Обожал народную музыку. Не обязательно местную, хотя его очень даже интересовали катавшиеся в суповых мисках пятифранковые монеты и альпийские рожки. Нет, он скорее жаждал чего-то далекого — испанского, арабского или балканского. Голос женщины-болгарки мог довести его до безумия. Он часто приходил на репетиции, из посторонних он был единственным, кому это позволялось. После репетиции Эдвин спрашивал своего друга, как бы тот сделал адажио. Медленнее, еще медленнее? Эдвин, который никогда не спрашивал ни у кого совета! Но они разговаривали не только о музыке. Все чаще их занимала нищета, в которой жили народные массы, и то, что диктатура пролетариата — единственное средство, чтобы превратить несчастье в счастье. Возможно, тему эту начал Верн, но вскоре Эдвин обсуждал ее не менее усердно. Часто оба говорили одновременно, Эдвин раскрасневшись, а Верн почти посинев, и такими громкими голосами, что остальные посетители кафе замолкали и прислушивались к ним. Мать — а она опять сидела за столом как ни в чем ни бывало — впервые слышала имена Маркса, Энгельса, Ленина, Троцкого. Сталин! Один раз или даже каждый вечер Эдвин орал на своего друга — как будто тот повинен в жалком положении угнетенных, — что только всеобщее равенство может покончить с сегодняшним несправедливым положением дел. Он уже стоял, тяжело дыша и буравя пальцем грудь Верна. Отдает ли он, Верн, себе отчет в том — Верн кивал, — что даже в этой стране, так называемой демократической Швейцарии, менее пяти процентов населения владеют шестьюдесятью процентами народного достояния? Верн опять кивал. Разве это правильно? Верн продолжал кивать, но потом мотал головой. Разве он забыл — Эдвин подтащил к себе Верна, у которого вывалилась изо рта нераскуренная сигара, — как во время всеобщей стачки правящий класс велел своим наемным палачам стрелять в товарищей, борющихся за свои права? И что были убитые, убитые?! Он отпустил Верна, снова засопел и опустился на стул. Посетители кафе аплодировали. Верн рассмеялся, снова подобрал свою сигару и тоже сел. Мать не вставала. Перед закрытием они нередко заходили еще в «Тичино», кафе за вокзалом, и выпивали по последнему стаканчику красного. Эдвин теперь тоже пропускал глоток. Иногда посетители кафе, тоже не совсем трезвые, все вместе пели «Интернационал», стоя, мужчины и женщины, сияя, призывая лучшее будущее. Какие у них были глаза! Мать тоже стояла и пела. Держалась за руки соседей. Сердце у нее колотилось. Она почти не думала о погибшем ребенке, никогда. Громче всех пел хозяин заведения.

Страница