Если б мы не любили так нежно - читать онлайн книгу. Автор: Овидий Горчаков cтр.№ 136

И он послал еще одного гонца к Филарету, просил, умолял накормить и вооружить войско. Не знал главный воевода, что Святейший Филарет, патриарх Московский и всея Руси, лежит себе, отрешенный от всех забот мирских, с закрытыми многогрешными глазами, с незаметно подвязанным подбородком, дабы не отваливалась челюсть, и бессчетные свечи из белого воска освещают лик праведника во гробе, и запах ладана в Успенском соборе боролся со смрадом тления, и черные монахи пели отходные псалмы, и архипастыри читали молитву за упокой его отлетевшей на небеса души, и Царь, оставшийся наконец-то единственным на Руси Государем, самодержцем, неуемно рыдает навзрыд, стоя на коленях у гроба, втайне радуясь долгожданному освобождению от строгой отцовской опеки, и нет у него в мыслях места для Шеина и его потрепанной, изголодавшейся, увязнувшей под стенами Смоленска русской рати.

За панихидой, за церемонией положения во гроб во всем патриаршем облачении последовали пышная обедня и отпевание, надгробное слово, последняя лития и прощальный «аминь». Над всей Москвой гремел колокольный звон, перекатываясь через самые дальние стены великого города. От этого звона дрожали каменные кремлевские соборы и отдаленные монастыри. Слышен был этот звон далеко окрест. Но не слышали его в Смоленске.

Уже при свете костров блаженнейший Макарий, митрополит Смоленский, совершал со своими священнослужителями молебствие с коленопреклонением Господу Богу о благоспоспешении христолюбивому русскому воинству к изгнанию из древнего Смоленска лютого супостата, взятых в полон его жителях, стенающих под игом убийц и катов, и возвращении града Смоленска под руку благочестивейшего Государя Михаила Федоровича. Воины прикладывались к кресту и святым иконам. Многие из них не переживут приступ… Нет, не мог Лермонт за двадцать лет привыкнуть к смерти…

— Как полагаешь, полковник, — услышал он сзади голос Лесли, — что ждет нас завтра? Кстати, поздравляю с полковником!

У полковника Лесли блестели во тьме возбужденные глаза. Белки отражали алое пламя костров.

— Спасибо; если нам удастся ворваться в крепость, — ответил Лермонт, — то мы возьмем Смоленск.

— И я так думаю, хотя уверенности в этом никакой нет. Нам придется завтра труднее, чем русским. На их стороне фанатическое желание вернуть себе этот город, который они считают своим.

— Так оно и есть.

— Может быть, тебе лучше знать, ты тут за двадцать лет совсем обрусел. Что ж, желаю тебе, кузен, удачи завтра. — Он протянул и крепко пожал Лермонту руку. — Вот так, наверное, желали друг другу удачи почти шестьсот лет назад наши предки — норманнские рыцари Лесли и Лермонт…

— Я призвал наших, — сказал Лермонт перед тем как направиться к своему полку, — сделать все, чтобы приступ был победным. Армия совершенно, не готова к зимней кампании.

— Это верно, — отозвался Лермонт. — Все решит завтрашнее сражение. Как говорят поляки: или пан, или пропал!

Шеин простер руку в сторону смоленских храмов.

— Завтра в смоленском соборе, — зычно крикнул главный воевода, — мы будем праздновать изгнание врага из отечества нашего при помощи и заступлением Пресвятой Богородицы!

Ротмистр, временно произведенный в полковники, усмехнулся в темноте. Ай да Шеин! Хитер Михаила Борисович! Ведь он сам как-то, будучи в подпитии, рассказывал Роппу в присутствии Лермонта в начале похода, что вовсе не святая эта икона, а всего лишь копия. «Подлинная Богородица была, если верить попам, писана самим святым евангелистом Лукою, назвавшим сей образ Путеводительницей. Согласно легенде Владимир Мономах лет полтысячи назад перевез ее из Чернигова в Смоленск. София, дочь Витовта, как уверяют, подарила ее Благовещенскому собору в Москве. Но Смоленский митрополит мне говорил, что София схитрила и подсунула Москве не подлинную икону, которая осталась в Смоленске, Успенском соборе, а список с нее, сделанный безвестным богомазом при Василии Тёмном в середине пятнадцатого века. Я на коленях молился перед „настоящей“ в одиннадцатом году, когда меня осадили ляхи в Смоленске. И что же?! Помогла мне Богородица, заступилась за русскую рать?! Как бы не так! Накося выкуси! Или я должен верить, что Ей было угодно, чтобы ляхи взяли в плен меня и всю мою семью?!»

А теперь, перед решающим сражением, чтобы зажечь верующих, Шеин мастерски делал вид, что уповает на Богородицу. Да, это мудрый полководец… Лермонт не переставал в эти часы восхищаться им. Шеин посылал солдат в бой за веру, Царя и отечество, а верил воевода, пожалуй, только в отечество.

Шеин несказанно удивил Лермонта, вдруг озорно подтолкнув его локтем и шепнув:

— Эта — настоящая! Я ее в Смоленске спас, из Успенского собора в Москву отправил! Но никто этого не знает! Святой истинный крест!

Истово прикладывались воины к нерукотворной иконе Смоленской Божией Матери, изображавшей Богородицу с младенцем Иисусом на руках. (Эту же икону носили по лагерю русских войск перед Бородинским сражением.)

Стемна вызвездило. Странно было подумать, что эти же сентябрьские звезды через два-три часа зажгутся над Абердином и над горами Шотландии, что они светят над Москвой и будут светить вечно в неизменном порядке, а ветер времени будет уносить поколения людей, как осенние листья.

В ночь перед приступом Михаила Борисович Шеин надумал устроить гадание по известному примеру великого князя Димитрия Ивановича, гадавшего в канун главной и самой страшной русской битвы на Куликовом поле, что сломила трехвековое татарское ярмо на шее великороссов. Только теперь лагерь русских стоял не на тихом Доне, а на древнем Днепре Славутиче. Видно, надеялся воевода на христианского Бога, но по старинке верил и в колдовское ведовство язычников. В поле за сторожевыми огнями было тихо, только перекликались кулики, как, наверное, перекликались они полтораста лет назад на поле Куликовом. Да еще каркали вдали вещие вороны и выли на опушке черного леса набежавшие на запах крови стаи волков. В низинах и над речной гладью курился седой туман. Слез со своего рослого аргамака окольничий, отошел, лег на сырую от ночной росы траву, прильнул ухом к родной русской земле, дерзко попранной ляхами. За ним молча и недвижно стояли князь и бояре, рославльский воевода Иван Тухачевский, тысяцкие и стрелецкие головы, командиры рейтаров, есаулы.

Наконец тяжело поднялся старый, тучный, как Димитрий Донской, архистратиг, главный воевода, отряхнул чернособолью шубу, повернулся к свите своей и изрек:

— Слышал я, как на два голоса стонет земля, один голос — русской матери, другой — польской але литовской. И обе они рыдают и плачут по сыновьям своим, коих уже никогда не дождутся. Однако сильнее голосит матерь ляхов, читает католическую отходную молитву, а сие значит, что быть завтра, когда будем мы Смоленск воевать, великой русской победе, и покончит она навсегда с засильем ляхов и литовцев на земле нашей русской!.. Завтра Смоленск будет наш. Завтра мы отслужим благодарственный молебен в церкви святого Петра и святого Павла, построенной пять столетий тому назад внуком Владимира Мономаха князем Ростиславом Мстиславичем.

В лесу неподалеку жутко заухал филин — будто леший захохотал.