Красная камелия в снегу - читать онлайн книгу. Автор: Владимир Матлин cтр.№ 18

В нашей довольно большой, с довоенных времен, квартире дед занимал длинную полутемную комнату в конце коридора. Это была, так сказать, его суверенная территория, пользовавшаяся своего рода независимостью. Например, входить к нему без стука не полагалось. Он мог ответить из-за двери «я занят», и тогда вообще следовало тихо удалиться, не задавая вопросов.

Многие годы дедушкина комната была для меня манящей тайной. Вообще-то он охотно общался со мной — мы вместе ходили гулять, в цирке, помню, бывали (родители терпеть не могли «этот балаган»), ездили за город к его знакомым — всегда где-то, только не у него в комнате. Дедушка видел мое жгучее любопытство и однажды вдруг раскрыл передо мной дверь: «Хочешь зайти?» Онемев от неожиданности, я закивал головой.

Был я разочарован или, наоборот, поражен увиденным? Пожалуй, и то и другое. Я не увидел там… Не знаю даже, что я там ожидал увидеть. Письменный стол, стул и кровать жались к входу, освобождая место в глубине комнаты для массивных книжных шкафов. Даже не помню, сколько их было. За их толстыми стеклянными дверями тускло светились корешки тяжелых томов. Я приблизился и постарался прочесть названия, но у меня ничего не вышло: там были крючки какие-то вместо букв.

— Это книги на еврейском языке, — пояснил Матвей Самуилович с интонацией, с какой говорят «только и всего, ничего особенного». Оторвавшись от книг, я перевел взгляд на деда:

— И ты умеешь их читать?

— Умею. В мое время этому всех учили… всех евреев, я имею в виду.

Я опять стал разглядывать отливавшие позолотой корешки:

— А что в них написано?

— Ну, много чего. Описана история народа. Законы — что можно делать, что нельзя. В общем, Тора и все комментарии к ней. Ты знаешь, что такое Тора? Эта книга, которую Бог дал евреям на горе Синай.

Нельзя сказать, что слово «бог» я не слышал раньше. Напротив, его произносили очень часто: «Слава богу, не забыл галоши», или «Да бог его знает, когда поезд придет»… Но чтобы вот так о нем говорили, как о живом, как о действующем лице, — такого я никогда не слышал. И еще трудно было представить себе все эти шкафы с Торой на вершине горы…

С тех пор во время наших прогулок у нас с дедушкой появилась неисчерпаемая тема для бесед. Хотя в свою комнату он по-прежнему меня не приглашал.

И все же вскоре мне довелось еще раз побывать в дедушкиной комнате, и это носило характер если не скандала, то пренеприятного семейного происшествия.

Как-то мама, накрывая на стол, попросила меня позвать дедушку к обеду. Таков был, можно сказать, ежедневный ритуал: в шесть часов, когда папа возвращался из института, вся семья садилась за обед. И даже когда папу выгнали из института как сына врага народа и на работу он больше не ходил, ритуал сохранялся. Так вот, мама послала меня, как обычно, за дедушкой. Я, как обычно, подошел вплотную к его двери и крикнул: «Дедушка-а-а! Обеда-а-а-ать!» Тут я заметил, что дверь не закрыта, а чуть прикрыта. Я прислушался и услышал что-то похожее на монотонное пение с вскриками. Честное слово, меня влекло в первую очередь не любопытство, а беспокойство, тревога за деда, когда я толкнул дверь и вступил в полутемную комнату.

То, что я увидел, испугало меня необычностью. Дедушка Матвей Самуилович, солидный, серьезный человек с седой бородой, предстал передо мной в странном виде. Во-первых, от головы до ног он был укрыт большим белым с черными полосками платком. На лбу у него была прикреплена черная коробочка, и такая же была примотана ремнями к руке. Он громко говорил нараспев, а может быть, пел, и это были непонятные слова на непонятном языке. Притом он быстро-быстро наклонялся взад-вперед, взад-вперед, будто курица, клюющая рассыпанное зерно. Его полузакрытые глаза были устремлены в пространство.

— Дедушка, дедушка, ты что? — сказал я громко от испуга, но он не отреагировал. — Дедушка! — крикнул я изо всей мочи. Не прекращая пения, он посмотрел отсутствующим взглядом на меня, вернее, в мою сторону, и поднял ладонь с растопыренными пальцами, что означало, видимо, «подожди, не мешай». В этот момент я услышал шаги за своей спиной, оглянулся и увидел отца. Он был бледным, тряс головой и энергично жестикулировал руками, не произнося ни слова. Наконец, из его горла вырвалось:

— Матвей Самуилович! Как вы можете?! Мы же договорились… Вы обещали мне… Я требую…

Дед, не оборачиваясь, допел свою песню, медленно стянул с себя платок, поцеловал его и принялся аккуратно складывать. Затем повернулся к отцу и сказал:

— Так получилось, Нафтоли, я не имел в виду… Мальчик вдруг зашел в комнату.

— Но вы мне обещали, что ребенок никогда не увидит этого мракобесия, — горячился отец.

— Мракобесие… — пробормотал дед в бороду, ни к кому не обращаясь. — Он это называет мракобесием… А между прочим, у самого была бар-мицва, и ничего, не помешало — таки стал профессором политэкономии…

— Он же комсомолец! У него склонность к литературе, может, это его будущее, — говорил отец нервно. — А! Разговаривать с вами бесполезно!

Он махнул рукой и выскочил из комнаты.

Между прочим, Нафтоли его называл только дед Матвей Самуилович, все прочие, включая деда Евсея и маму, звали его Анатолий.

Все ранее сказанное по сути дела было лишь введением, присказкой, и только теперь я подошел к самой истории. Речь в ней пойдет о литературе вообще и о Гоголе в частности.

Отец правильно сказал: литература действительно увлекала меня. Я много читал, выходя далеко за рамки школьной программы, и даже сам пытался что-то сочинять в прозе и стихами. Увлечению литературой несомненно способствовала моя школьная учительница Надежда Ивановна. Она умела говорить о писателях и их книгах так интересно, что даже нудноватый Некрасов казался увлекательным романтическим героем, а уж Лермонтов или Достоевский…

Собственно говоря, литературой увлечен был весь класс, уроки Надежды Ивановны походили, скорее, на университетские семинары. Она умудрялась вовлечь в литературные дискуссии самых посредственных троечников, самых равнодушных тупиц, предлагая, например, сделать доклад (это называлось «устное сообщение») на тему вроде «Почему мне не понравился писатель такой-то».

И вот как-то Надежда Ивановна предложила такую тему занятия: «Мой любимый Гоголь». Каждый ученик должен был найти какой-нибудь особенно понравившийся отрывок из произведения Николая Васильевича (любимых писателей она называла исключительно по имени-отчеству: Александр Сергеевич, Антон Павлович, Николай Васильевич), прочесть в классе и прокомментировать этот текст.

Помню, я выбрал трагическую сцену гибели Тараса Бульбы. Другие ученики (школа была мужская, не забудем) тоже в большинстве выбрали разные батальные и драматические сцены, что доказывает, между прочим, самостоятельность их инициативы, поскольку, будь взрослые вовлечены в процесс отбора, все бы принесли в класс «Птицу-тройку» и «Чуден Днепр при тихой погоде».

Итак, я с воодушевлением прочел описание казни славного атамана. «Уже и теперь чуют дальние и близкие народы: подымается из Русской земли свой царь, и не будет в мире силы, которая бы не покорилась ему! — воскликнул я в конце отрывка вместе с Николаем Васильевичем. — Да разве найдутся на свете такие огни, муки и такая сила, которая пересилила бы русскую силу!» Надежда Ивановна, я видел это по ее улыбке, была довольна и выбором текста, и моим чтением.