Моя еврейская бабушка - читать онлайн книгу. Автор: Галия Мавлютова cтр.№ 44

– Вызови дежурный наряд, – коротко бросила дама и принялась шуршать бумагами. Сырец стал ей неинтересен. Папки с уголовными делами тревожно зашелестели под сухими пальцами, как осенние листья, а Сырец с тоской думал, что за этим шуршанием кроются многочисленные и многообразные судьбы, раз и навсегда одинаково изломанные приговорами по сто восьмой статье. Судья не задала ему ни одного вопроса, она не сказала ему ни слова, но он запомнил ее на всю жизнь. Женщина, внешне похожая на Ханну, легко обошлась в своем судейском деле без вопросов и ответов, рассудив его жизнь заочно. Ошибка юности стоила ему жизни. Прибывший дежурный наряд действовал слаженно, Сырцу заломили руки за спину, громко щелкнули наручники, и государственная машина закрутилась, завертелась, зашелестела многотомными страницами. И понесло Сырца по турбулентным этапам советской уголовной системы. Но на всех пересылках он всегда помнил, что сам завел тюремный механизм. Своим ключом. По собственной воле.

* * *

Самыми страшными в тюрьме оказались первые сорок восемь часов. В эти скорбные часы можно было лежать на шконке и вспоминать отцовский сад, подземелья и развалины еврейского кладбища, где Володя Сырец подростком играл с товарищами, вкусное парное молоко из глиняной кринки, ласковые материнские руки, – но от реальности не сбежишь в воспоминания. И не во сне, а наяву реальность была рядом, она дурно пахла парашей в углу. Кто-то громко стонал и харкал кровью. Наверху храпели. У окна раздражающе посвистывали. Весь пол был заплеван кровавыми сгустками. Сырец окоченел от шока, его бил озноб. Он завернулся в байковое одеяло и застыл, желая умереть, но умереть не получилось. Смерть, как и любовь, не приходит по заказу. Ему поневоле придется жить в новой реальности. В первые тюремные часы Сырец понял, что его прошлая, чистая жизнь безвозвратно закончилась. Она уже никогда не вернется. В прежней было много неприятного и непонятного, там Сырец выглядел отпетой шпаной, но это была всего лишь внешняя сторона медали. Он всегда знал, что окружающие считают его мальчиком из приличной семьи, а его внутреннее состояние мало кого интересовало. И вот его невзначай втянуло в круговерть другой жизни, теперь он вынужден жить с уголовниками, к этой новой жизни нужно было привыкнуть. Сам Сырец не относил себя к шпане. Все его выходки были данью моде. Он хотел быть стилягой, но их эра быстро закончилась. Они не дошли до Александровской фермы, рабочие не пропустили чужаков на свою территорию. Тогда Сырец перековался в шпану – он был выше классовых противоречий. Новое амплуа ему понравилось. Он чувствовал себя хозяином положения, ходил, засунув руки в карманы, и высоко задирал нос, сбивая на дороге камешки носком лакированного мокасина, а краем глаза ловил восхищенные взгляды девчонок. В стае Сырцу досталась завидная участь: он был зачинщиком драк и потасовок, а когда шли компанией на танцы, ему снова доставалась самая почетная обязанность – он заманивал в компанию девчонок. У них были самые лучшие девчонки в округе. Сырцу полюбилась Тамара, первая красавица Александровской фермы, от нее сходили с ума самые заядлые драчуны и хулиганы рабочей слободки, но она была равнодушна ко всем. И Тамаре чем-то приглянулся малорослый Сырец. Его макушка еле доставала до ее ушей, что не помешало ей именно по уши влюбиться в него.

Вдруг воспоминания рассеялись. В камере что-то произошло. Кто-то открыл форточку, вместе со сквозняком по камере пронесся мерзкий запах переполненной параши. Тамарин образ мгновенно испарился – в тюрьме не до сантиментов. Заключенные настороженно молчали, будто чего-то ждали. В дверь застучали, послышалась грубая брань. Сырец приподнял голову и повернулся на крик. Надзиратель кричал в круглое отверстие в двери.

Обычную дверь в камере называют «тормозом». Здесь все иначе, обычные предметы имеют другие наименования, более емкие, чем на воле. Кажется, надзиратель назвал фамилию Вована. Если не отреагировать, Сырца мигом отправят в штрафной изолятор, а там холодно, как в могиле. И одеяла не положено, никакого, даже байкового. Считается, что осужденный может повеситься на одеяле: разорвет его на куски, скрутит из обрывков жгут, соорудит петлю и удавится. Конвойный убедился, что Сырец живой, лежит тихо, никого не трогает, – успокоился и отошел от окошечка. В камере с нетерпением ждали ухода конвойного. Это был последний обход. Следующий – в пять утра.

– Братва, бей жида, спасай Россию! – свистящим шепотом пронеслось в смрадном воздухе. Они навалились сразу – видимо, торопились выполнить чей-то приказ. Били долго и молча. В кромешной темноте слышалось натужное сопение и тяжелые вздохи, словно били не Сырца, а его палачей. Реальность вдруг стала зеркальной. Сырца били, а он молчал и даже не дышал, потому что дышать было больно и опасно. Он не знал, сколько человек в камере. Эти первые сорок восемь часов он не забудет никогда. Всю последующую жизнь страшные мгновения будут вместе с ним, даже в короткие минуты счастья. Новая реальность погружала его в другую жизнь, и делала это насильно, против его воли. Ему никто никогда не говорил, что человек часто бывает беспомощным до последней степени унижения, в такие минуты он не имеет права двинуть мизинцем, моргнуть, застонать, крикнуть, в конце концов. Крикнуть не от страха. Человек терпит пытки из чувства самосохранения.

Сырец вдруг почувствовал, что умирает. Еще один удар и его не будет. Он исчезнет. А вместе с ним растворится в вечности его душа. И Сырец испугался. Он хотел жить вопреки обстоятельствам. Больше всего на свете Сырец хотел увидеть отца. Хотя бы еще один раз. Он надеялся на примирение. Религиозные чувства отца не позволят ему изгнать из души собственного сына. Сырец хотел обнять Ханну, чтобы ощутить в себе материнское тепло. И Тамару он не успел поцеловать. Она ведь не знала, что он умирает. И тогда он сжался в комок и перестал ощущать сыплющиеся на него удары, а через какое-то мгновение, когда палачи выдохлись и утратили бдительность, Сырец чуть вывернулся, рассчитал удар и въехал одному из них ногой в пах. Тот завизжал. Остальные неслышно отвалились от тела Сырца, как насытившиеся пиявки. Адский круг разомкнулся. Нагло лязгнуло отверстие в двери.

– Что за шум? – крикнул надзиратель, и в темноте послышался слабый, неуловимый топот – это разбегались по нарам палачи. Они тихо и мерзко шуршали, как тараканы. Сырец не ответил надзирателю, сдержался. Он понял: это его первый урок в неволе. Вся его жизнь разделилась на «до» и «после». И с этой минуты началась эра «после». Сырец не заплакал, не завыл, не застонал, он дышал ровно и спокойно, зная, что палачи не спят: прислушиваются, ждут, когда он расслабится. Сырец так и не уснул в первые сорок восемь часов, не смог уснуть, – и, чтобы не сойти с ума, с головой окунулся в воспоминания детства. Он до рассвета бродил по окрестностям Александровской фермы, снова и снова залезал с мальчишками в осыпавшиеся склепы на кладбище, строил с братом шалаши в саду. Летом они обычно спали во дворе, в доме было душно. В шалаше вкусно пахло сеном и цветами, в саду тонко зудели комары, где-то далеко играла гармонь. Родину можно узнать по запахам и ощущениям. В чужих краях тоже косят сено, там так же звенят комары и дивными ароматами благоухают цветы, но они пахнут совершенно иначе, чем цветы нашего детства. К пяти утра Сырец почти привык к новому положению. И благословил миг своего рождения. Эти сорок восемь часов стали для него осознанием человеческого назначения на земле. Визгливо прозвучала побудка – видимо, самая важная часть нехитрого механизма нещадно заржавела. Заключенные нехотя выбирались из короткого забытья. Сырец молча приглядывался к ночным палачам. В предутреннем свете они выглядели серыми привидениями. Никто не смотрел в его сторону – заключенные не знали, как относиться к нему. Он мог выдать их. В этом случае его можно было спокойно убить. Но он не сдал их надзирателю.