– Погодите, я помогу вам, Елизавета Васильевна, – слышу
я рядом негромкий голос Лешковского и в ту же минуту чувствую сквозь платок его
пальцы. Они ледяные, словно у мертвеца! Меня трясет, пока он распутывает платок
на моих глазах и снимает все эти тряпки с лица. Сразу становится легче дышать,
я с ненавистью взглядываю на Лешковского – и невольно отшатываюсь.
Сейчас, в этой комнате, полной сумеречных теней, он кажется
куда моложе, чем я его запомнила по первой встрече. И до изумления,
обезоруживающе похож на портрет того падшего ангела…
– Слушаю вас, Елизавета Васильевна, – произносит он
очень вежливо. – Итак, вы говорите, будто…
Прежде чем ответить, я оглядываюсь. О господи! Смольников
сидит в углу, опустив лицо в колени, безвольно вытянув вперед связанные руки.
Его голова непокрыта – я вижу растрепанные черные волосы, которые кудрявятся на
его затылке и на шее.
У меня начинает странно щемить сердце. Такого я никогда не
испытывала. Почему? Что это значит?
Но сейчас мне некогда исследовать природу моих чувств. Я
должна бороться за жизнь. За свою жизнь и жизнь Георгия…
– Итак, я жду! – торопит меня Лешковский.
Я отворачиваюсь от Смольникова и смотрю в лицо нашего врага.
– Нам известно, что вы все: и вы с сестрой, и господин
Вильбушевич, и убитый Сергиенко – несколько лет назад жили в Минске, –
быстро говорю я, вытянув вперед руки, уверенная, что Лешковский развяжет их,
однако он не обращает на них никакого внимания, и я опускаю их, чтобы не стоять
перед ним, словно попрошайка. – Вчера в Минск послан телеграфный запрос,
ответ на который придет нынче ночью или завтра утром. И если удастся
установить, что корни случившегося тянутся еще к тем временам, что у вас были
давние причины расправиться с Сергиенко, то вы все будете немедленно
арестованы.
– Отчего же все? – пожимает плечами Лешковский,
неотрывно глядя в мои глаза. – Какая связь между, к примеру говоря, мной –
и каким-то Сергиенко? А Красильщиков? А Вильбушевич?
Я ужасно зла на то, что руки остаются связанными: у меня
затекли кисти, поэтому ляпаю, не подумав:
– Насчет Виллима Яновича-то все ясно… вы клееночку на кухне
когда сменили, сударь?
Он даже пошатнулся!
– Да, – произнес после небольшой паузы. – Не зря
всполошилась Дарьюшка. Эта дама избыточно востра.
– Не волнуйтесь, – хладнокровно говорит Лешковский. –
Свои наблюдения Елизавета Васильевна всяко не успела никому поведать. Только мы
являемся свидетелями ее откровенности. Вы вполне можете немедленно поехать
домой и новую клеенку убрать, а положить любую другую, бывшую в употреблении.
Возьмите хоть у меня или у Красильщикова. Пусть кто-нибудь докажет, что…
– Да не так это и трудно, – бросаю я, злясь на свою
неуместную болтливость, но уже не в силах угомониться: так мне хочется хоть в
чем-то одержать верх над этими убийцами. – Нужно только спросить у Маши,
горничной Евлалии Романовны, какая у вас клеенка была. Горничные на такие вещи
приметливы!
– Вы опять же забываете, что наблюдений и подозрений своих
никому передать не можете, – уточняет Лешковский. – Они так и канут в
Лету… вместе с вами.
А, так ты решил меня еще и напугать?
– Вы в самом деле так думаете? Неужели не в силах уразуметь,
что исчезновение двух работников правоохранительных органов, которые нарочно
отправились выведать кое-что о подозреваемом в убийстве, но канули после этого…
в Лету, немедленно вызовет страшные подозрения? Искать будут в первую очередь у
Вильбушевича, а потом и здесь. Они увидят то же, что видела я, сделают те же
выводы, которые сделала я. И окажись вы хоть семи пядей во лбу…
– Вы это в том смысле, что спрятать трупы не сможем? Да ну,
бросьте. Кстати, Красильщиков прав. Пачкать руки в крови не стоит. Вы все
сделаете сами – якобы по собственной воле!
– Интересно, каким образом вы нас заставите это
сделать? – храбрюсь я, хотя у меня поджилки трясутся.
– Уверяю вас, что способы есть. Вы же слышали намек
Красильщикова. Можете поверить, что…
Я не успеваю договорить.
– Довольно, Евгений Юрьевич! – раздается голос, в
котором… в котором я даже не сразу узнаю голос Смольникова!
Это отнюдь не стон, не жалобный вздох, не мольба – это
громкий голос уверенного в себе и своих силах человека.
Я оглядываюсь изумленно… такое же выражение на лицах
окружающих мужчин.
Смольников уже не сидит, поникнув, в углу – он стоит,
прислонясь к стене. Руки у него связаны, в отличие от моих, за спиной, однако
впечатление такое, что он просто-напросто небрежно заложил их за спину – и
свысока, иронически поглядывает на ошеломленных людей.
– Георгий… – слышу я свой голос, больше похожий на легчайший
выдох.
Он бросает на меня быстрый взгляд, мгновенная улыбка трогает
его губы – и вновь глаза с вызовом устремляются на наших мучителей.
– Черт! Вы обманули нас! – возмущенно кричит
Красильщиков, и это его возмущение настолько смешно, настолько нелепо, что по
губам Смольникова вновь скользит ухмылка – на сей раз сардоническая.
– Совершенно верно, – кивает он. – Я очнулся давно
– достаточно давно, чтобы внимательно выслушать все, что здесь говорилось: все
разумные доводы Елизаветы Васильевны – и все ваши бессмысленные возражения.
– Неужто бессмысленные? – вскидывает брови Лешковский,
который быстрее других (и уж конечно – быстрее меня!) умудрился овладеть собой.
– Совершенно, – с уничтожающем выражением говорит
Смольников. – Абсолютно! И я вам сейчас это докажу. Тут есть одна
тонкость, которую не знала Елизавета Васильевна. Вернее, не успела узнать: я
хотел сообщить ей это лишь во время нашего возвращения от госпожи Марковой. Но
не смог сего сделать – по причинам, от меня не зависящим. А новость такова:
телеграмма в Минск отправлена, это первое, а второе – нынче днем на нее уже
получен ответ. Сия срочная и секретная телеграмма все поставила по местам в
нашем расследовании.
Вильбушевич и Красильщиков обмениваются затравленными
взглядами, однако Лешковский, раз надевши на себя маску невозмутимости, уже не
снимает ее.
– И что ж там такое, в той телеграмме? – вопрошает он
как бы даже с иронией. – Я понимаю, она секретная, но неужели вы будете
так жестоки с нами, вашими жертвами, и не откроете нам интригующей тайны?