Дамы плаща и кинжала - читать онлайн книгу. Автор: Елена Арсеньева cтр.№ 19

— Не верую, батюшка, ну, значит, и канителиться со мной не стоит.

Желябов и Перовская отказались видеть священника.

День казни выдался ясный, солнечный и морозный. Народ толпился на Литейной, Кирочной, по Владимирскому проспекту и на Загородном. Семеновский плац с раннего утра был заполнен народными толпами.

Вот из ворот Дома предварительного заключения одна за другой, окруженные конными жандармами, выехали черные, двухосные, высокие, на огромных колесах позорные колесницы. В первой сидели Желябов и Рысаков. Оба были одеты в черные, грубого сукна арестантские халаты и черные шапки без козырьков.

Во второй колеснице сидели Кибальчич и Михайлов, а между ними — Перовская, все в таких же арестантских халатах. Они были смертельно бледны. У каждого преступника на груди висела доска с надписью: «Цареубийца».

Все время грохотали барабаны. Возбужденно гомонила толпа.

Ни от кого не было слышно ни слова сожаления, сочувствия, милосердия, просьбы пощады. Ненависть и злоба владели толпой:

— Повесят! Их мало повесить… Таких злодеев запытать надо…

— Слышь, ее, значит, в колесницу сажают, ну, и руки назад прикручивают, а она говорит: «Отпустите немного, мне больно». Ишь, какая нежная, а когда бомбы бросала, не думала — больно это кому или нет? А жандарм ей говорит: «После еще больней будет».

— Генеральская дочь, известно, не привычна к боли…

— Живьем такую жечь надобно. Образованная.

— Те, мужики, по дурости пошли на такое. А она понимать должна, на какое дело отважилась!

Впрочем, Перовская ничего этого не слышала. Может быть, она в последние минуты думала, что толпа благословляет ее за то, что она сделала? Или гордилась тем, что оказалась первой в России женщиной, которая будет повешена по политическим мотивам? Гордилась тем, что будет уничтожена, как последняя тварь, что ее с омерзением зароют в какую-то безвестную яму?…

Да кто ее знает, о чем она вообще думала!

Какая-то курсистка, замешавшаяся в толпу, захотела бросить в позорную колесницу букетик, чтобы выразить свою симпатию убийцам императора. На нее набросились так, что она еле вырвалась. Побежала — за ней погнались более сотни человек. Когда несчастная, выбившаяся из сил, сумела уже за несколько кварталов от Семеновского плаца, на Николаевской улице, вскочить в один из домов, а дворник, чтобы спасти девицу, запер за ней входную дверь, разъяренная толпа выломала дверь, избила дворника и чуть не разорвала нигилистку. Полиция подоспела — спасла от самосуда.

Впрочем, спасители, узнав, в чем дело, начали обращаться к курсистке с плохо скрываемым отвращением. Записали имя, фамилию, место жительства. Звали барышню Софья Александровна Мюллер, она оказалась родом из городка Крестцы Новгородской губернии. Рыдающей, трясущейся от ужаса дочке небогатого помещика посоветовали поехать к родным, если она не хочет нажить себе неприятностей в столичном городе.

Тем же вечером она последовала совету и вскоре явилась в Крестцах в чем была, побросав свои вещи на квартире, которую снимала где-то на Васильевском.

Дома ее встретили угрюмо. Все были подавлены цареубийством. Спрашивали, как там, в Петербурге, наказаны ли злодеи. Софья отмалчивалась, дичилась, сторонилась людей. Родные забеспокоились… да поздно — спустя день нашли ее мертвой. Девушка покончила с собой: серы со спичек разболтала в воде да выпила.

Никто ничего не понимал. Почему она это сделала? Не от несчастной ли любви, не от разбитого ли сердца? Может быть, соблазнил ее какой-то злодей да бросил?

Бог ее ведает… Но озадачила она живых, озадачила!

Софьина родня не знала, что делать с ней, с бедняжкою. По закону надобно о самоубийствах докладывать в полицию. Хоронили грешников за кладбищенской оградой. Но домашние решили все скрыть и не допустить позора. Они заявили, будто Софья умерла от сердечной болезни. Кого-то подмазали, кого-то упросили — им поверили.

Однако во время отпевания случилось страшное: паникадило (висячая лампа в церкви) упало на гроб! Одежда покойницы — хоронили ее в белом платье, словно невесту, — вспыхнула и вмиг сгорела. Домашние решили, что это Господь им знак посылает: вот-де, грешницу, самоубийцу, по православному обряду хороните!

Где им было понять, что Бог в ту минуту заклеймил своим огненным перстом Софью Миллер — невенчанную жену цареубийцы Игнатия Гриневицкого и тезку его сообщницы… той, другой Софьи.

Октябрь 1943-го, Белоруссия, Бобруйск

Над окраинной улочкой зависла «рама». Мальчишка выскочил во двор и наставил в небо рогатку. Мать шикнула на него так, что он без спора шмыгнул в дом.

Улица опустела.

Здесь привыкли жить с ощущением постоянного страха: утром, днем, вечером, ночью. Говорят, люди привыкают ко всему: можно привыкнуть и к постоянному ожиданию смерти. Нет слов, чтобы передать, что испытывали жители Бобруйска, жители Белоруссии во время фашистской оккупации! Каждая семья могла бы назвать «огненную деревню», где были сожжены родственники: каратели убивали всех, кого только могли заподозрить в связи с партизанами.

Но весь кошмар для фашистов состоял в том, что в этом городишке, который являлся крупным железнодорожным узлом, чуть ли не каждый был связан с подпольщиками или партизанами. Победители ходили здесь по лезвию бритвы, кожей чувствуя ненавидящие взгляды со всех сторон, из-за каждого угла. Так и чудилось: стоит за спиной партизан с топором… Оглянешься — вроде и нет никого, ну разве что ползет баба с мальчишкой, или хромает дедок, которому место только в огороде, ворон пугать, или протопочет славненькая фрейлейн в застиранном платьице и стоптанных туфельках…

Молодой солдат, которого поставили с автоматом на углу оцепленной улицы, проводил как раз такую взглядом. Ах, как же хороша Maadchen, [19] такую бы нарядить в крепдешиновое платье да туфельки с перепоночкой на каблучках, да сделать ей прическу валиком — не стыдно и по Unter den Linden [20] пройтись, по улице под липами… Русские девушки красивы, белорусские не хуже. Только не нравятся им солдаты великого рейха, смотрят исподлобья, злобно шипят в ответ на любезности, а если которая согласится пойти с тобой в солдатский клуб выпить пива, а потом позволит притиснуть себя к забору или даже повалить в придорожную траву, наверняка последняя из последних, какая-нибудь hure, [21] до которой и дотронуться приличному человеку противно…

Молодой солдат проводил взглядом стройненькую Maadchen. Она-то в солдатский кабак не пойдет, и мечтать нечего.

Девушка свернула в проулок, и солдат от нечего делать уставился в небо. «Рама», разведывательный самолет, покачивалась над городом. Описывала круги над улицами. Когда везли сюда, унтер-офицер обмолвился, что в этом убогом районе убогого городишки запеленговали работающую рацию. Вон машина с пеленгатором, вон гестаповцы мечутся из дома в дом, ищут партизан.