Дамы плаща и кинжала - читать онлайн книгу. Автор: Елена Арсеньева cтр.№ 10

А тюкни он в тот раз императора по голове, все усилия пошли бы прахом. И вышло бы, что он попусту ухаживал за рябой, глупой, толстой жандармской дочкой, а это было, наверное, самым для него тяжелым испытанием. Ну не нравились Халтурину толстухи, ему по вкусу были нежные, тоненькие, беленькие барышни, желательно из благородных… Может, оттого он в свое время так разохотился на эту Перовскую, которая была из самого что ни есть благородного семейства, якобы даже губернаторская дочка. Но это, конечно, вранье, считал Халтурин.

Ежели совсем как на духу, ему жаль было не только своих усилий. Ну, тюкнул бы он деспота, тут же набежала бы охрана, и прикололи бы его, убийцу государя императора, штыками. Или пристрелили бы, а то и забили бы пудовыми кулачищами (богатыри в Финляндский лейб-гвардейский полк подбирались отменные!). А смерть — она ведь только на миру красна, одному-то страшновато помирать!

В прошлый раз он отоврался от разозленной Перовской очень лихо: смерть-де одного императора — это малость, ведь наследник живой останется, отрастет у правящей гидры новая голова. Общаясь с людьми образованными, вроде той же Перовской, или ее теперешнего любовника Андрея Желябова, или угрюмого Кибальчича и забияки Гриневицкого, Халтурин и сам пообтесался, набрался всяких таких словечек, которые мог очень к месту ввернуть в разговор: вот хотя бы про ту же самую гидру и про многострадальный и многотерпеливый русский народ, и про эту, как ее… ага, про необходимую жертвенность лучших представителей России! А вот при взрыве, говорил он тогда, все царское семейство разорвет на кусочки. Так что, мол, тут не в трусости дело, а в расчете.

Ему поверили. Но сегодня, сегодня, когда весь расчет прахом пошел, когда ни с единой головы этой чертовой гидры не упало и волоса, только лейб-гвардейцев на куски поразорвало…

Халтурин пожал широкими плечами. Ну, коли жертвенность, так ведь куда от нее денешься? Опять же, финляндцы были верными столпами самодержавного режима, так что туда им и дорога, сердешным!

Он малость забылся в мыслях — и даже вздрогнул, увидев прямо перед собой напряженное личико Перовской. Когда это она успела чуть ли не вплотную к нему подобраться?! Аж на цыпочки привстала, чтобы казаться выше!

«Чего она сейчас будет требовать от меня? — напряженно думал Халтурин. — Стреляться прямо при ней? Принять яд? Повеситься? Вены перерезать? С нее станется!»

Да, эта женщина не знала жалости ни к кому, в том числе и к себе. В прошлом году народовольцы попытались взорвать царский поезд, следовавший из Крыма в столицу. Возле города Александровска и в пригороде Москвы сделали подкопы к железнодорожной насыпи, куда заложили мины.

Работа под Москвой была адская: задыхаясь от удушья, в ледяной воде, которая подтекала со всех сторон, террористы несколько месяцев рыли и рыли сутки напролет.

— Невозможно, товарищи, — бормотали, задыхаясь, мужчины, выползая из подкопа, заморенные, с зеленоватыми лицами. — Совсем как в могиле. Свеча гаснет. Какие-то миазмы идут из земли. Воздух отравлен, невозможно дышать…

Недоставало сил проработать и по пять минут. На восемнадцатой сажени подкопа дело застопорилось на сутки. Между тем времени оставалось в обрез.

— Эх, вы, мужчины! — с презрением сказала тогда Перовская. — Прозываетесь сильным полом!

Не смущаясь, она расстегнула пуговки, скинула блузку, юбки, панталоны и, оставшись в одной рубашке, чулках и башмаках, взяла свечу и, встав на четвереньки, быстро поползла вниз по галерее, волоча за собой железный лист с привязанной к нему веревкой. Неудачливые землекопы Гартман, Михайлов и Исаев подошли к отверстию и угрюмо смотрели вслед. Холодом, мраком, смрадом и тишиной могилы тянуло из отверстия подкопа.

Прошло какое-то время. Веревка задвигалась, что значило: пора вытягивать нагруженный железный лист.

Лист за листом вытягивались с землей, пустые втягивались обратно в подкоп. Мужчины только переглядывались, осознавая: Перовская работает третий час без отдыха!

Наконец из подкопа показались облепленные глиной черные чулки, белые, вымазанные землей ноги, и вот Перовская выползла из подкопа — в насквозь промокшей рубашке, с растрепанными, покрытыми глиной волосами. Ее лицо было красно, глаза мутны. Казалось, сейчас ее хватит удар.

— Мы на девятнадцатой сажени, — восторженно сказала она, задыхаясь. — Завтра кончим! Вот товарищи, как надо работать! [13]

Халтурин был убежден, что там, в подкопе, дьявол помогал Софье Перовской. Между прочим, мужчины поручили именно ей воспламенить выстрелом из револьвера бутылку с нитроглицерином, чтобы взорвать всё и всех, в случае если бы полиция явилась их арестовывать. У любого из них, хотя они были прирожденными убийцами, могла бы дрогнуть рука при мысли, что он сейчас умрет. У нее не дрогнет, это все знали!

Халтурин невольно взялся руками за горло, как бы опасаясь, что она, эта маленькая женщина, сейчас вцепится в него и перервет зубами. И никто не заступится, ни Михайлов, ни Кибальчич! Молчит даже Желябов, глава организации, теперешний любовник этой фурии, этой ведьмы. Бр-р, как он только может… Впрочем, раньше и Халтурин очень даже мог. Ведь именно после тех трех часов, проведенных в подкопе, она так изменилась, так подурнела, а раньше была ничего, вполне приглядная.

— Халтурин, вы уничтожили плоды нашего многомесячного труда, — хрипло проговорила Перовская. — Мы вправе требовать от вас, чтобы вы здесь же, сейчас, при нас…

— Отстаньте от Халтурина, Софья Львовна, — послышался вдруг надменный молодой голос.

Перовская резко обернулась и уставилась на стройного молодого человека среднего роста в поношенной студенческой тужурке. У него были темно-русые волосы, едва пробившаяся, совсем еще юношеская бородка и очень красивые глаза редкостного янтарного оттенка.

— Что вы сказали, Котик? — проговорила Перовская совсем другим, мягким голосом, принадлежащим уже не фурии, а женщине.

Как ни был Халтурин напряжен, он едва сдержал нервическую усмешку. Настоящая фамилия сего надменного двадцатичетырехлетнего красавчика была Гриневицкий. Игнатий Гриневицкий имел две подпольные клички — Ельников и Котик. Последнее — старое, еще гимназическое, со времен учебы в Белостоке прозвище дано ему было, наверное, потому, что в минуты гнева его глаза становились по-кошачьи желтыми. Однако если мужчины звали его чаще Ельниковым, то Перовская — только Котиком, причем в голосе ее моментально начинали играть мягкие нотки… нежные, можно было бы сказать, когда бы эта зловещая особа была способна на нежность.

А впрочем, почему нет? Втихомолку поговаривали, будто Софья Львовна к Ельникову-Котику-Гриневицкому неравнодушна. Будто, лишь только появился он два года назад в организации, как она, по своему обыкновению, пошла на него в атаку и попыталась заманить в свою постель. Однако не тут-то было! В отличие от прочих мужчин, в которых Софья возбуждала какое-то патологически-покорное вожделение и которых делала своими рабами (они ненавидели себя за это, ненавидели и боялись ее, но противиться животной похоти, которую она в них вызывала, совершенно не могли!), Котик остался совершенно спокоен. Глядя на нее сверху вниз — маленькая, тщедушная Перовская едва достигала до его плеча, — Котик холодно пояснил, что считает беспорядочные половые сношения (он так и выразился!) напрасной тратой энергии, которую с большей пользой мог бы вложить в настоящее дело. Кроме того, он связан словом с некой девицей, считает ее своей нареченной невестой, а потому обязан хранить ей верность.