— Да.
— А потом ты уйдешь?
— Непременно.
— Обещаешь?
— Вот те крест.
— Чтоб тебе сдохнуть?
Парень улыбнулся и покачал головой:
— Этого я обещать не могу.
— Ладно, хорошо. Да. Если тебе так хочется. Или нет. Без разницы. Мне все равно. Уходи. Все? Годится? Да. Или нет. Ей-богу, мне плевать, только выметайся из моей комнаты, из моего дома. Не знаю, чего тебе надо, только уходи. Договорились? Уходишь? Ну пожалуйста, убирайся!
Но чувака уже не было. София и не заметила, как он исчез. Вытаращив глаза, она жалобно умоляла пустоту. Взывала к свету, который он по себе оставил. Гость сгинул сразу после ее «да». Получив ее согласие. «Нет» он не услышал. И «без разницы» тоже. Улетел на крыльях надежды.
София посмотрела на часы. По-прежнему четыре часа утра. Столько же, сколько было, когда она открыла глаза и увидела его на своей кровати. Она подумала, не спуститься ли к Джеймсу рассказать, что с ней приключилось, но тут же передумала — будить его было выше ее сил. Кроме того, она понятия не имела, что скажет ему, когда добудится. Несколько минут София сидела неподвижно, потом ее долго трясло. Слегка придя в себя, она тихонько вышла из спальни, проверила дверь в квартиру. Стоит как стояла, запертая. София выдернула ключ из замка и начала тихонько спускаться, в холле горел яркий свет. Восемнадцать бесшумных и боязливых шагов вниз и мимо квартиры Джеймса. Входная дверь заперта на два замка, все окна закрыты на щеколды. Она взбежала наверх, захлопнула и заперла за собой дверь. Включила везде свет, заварила чаю, насыпала в кружку гору сахара и просидела у окна с полчаса, прихлебывая сладкую отрезвляющую жидкость. В конце концов сердце с безумного темпа перешло на усталый неровный стук, и София поволоклась в постель. Минут через десять выключила свет и, лежа в кровати, разглядывала предрассветные тени на потолке.
Когда она закрыла глаза, чувак был тут как тут — на изнанке ее век. Он ждал ее. И улыбался:
— Спасибо. Спасибо огромное.
— Ага, отлично. Я устала. И точно схожу с ума. Пошел вон.
Он протянул к ней правую руку:
— Узрите деву, покорную Господу…
София замотала головой:
— Слушай, отвали, а?
И он отвалил.
Она заснула мгновенно, и сон ее был очень крепким. И необычайно легким.
Два
София — танцовщица, которую когда-то прочили в прима-балерины. Начиная с выпитых загодя витаминов, вычисленной даты зачатия и броска в роддом жизнь этой девочки была расписана и распланирована с твердым намерением добиться для нее самого лучшего. К чему бы малютка ни проявила склонность, родители обеспечат ей беспрепятственное развитие. Она была желанным ребенком — вымечтанным младенцем, рожденным, чтобы сказку сделать былью. Они хотели для нее только самого лучшего. Они хотели от нее только самого лучшего. Окажись она математическим гением, естественно-научным вундеркиндом, лингвистическим асом, родители повели бы себя точно так же. Мать и отец — сознавая благословенность этих новых титулов — готовились вымостить гладкую дорогу к великому будущему дочурки. Они окрестили ее Софией, нарекли мудростью. И воображали, будто добьются цели без особого труда — наделенное особой властью имя поможет им.
Когда София изящно изобразила покачиваемое ветром деревце в нежном возрасте трех лет, ее немедленно записали во все, какие ни на есть, студии. Балет, чечетка, драма, джаз и детская акробатика на батуте — до кучи. И она подавала надежды, прилежно занималась, радовалась наградам за усердие и любви домашних и учителей. София была звездной девочкой. Надеждой, амбициями веяло от ее гибкой растянутой спины, от идеального изгиба локтей.
Родители Софии не были плохими людьми. А с появлением Софии их уже и безответственными нельзя было назвать. К травке они не притрагивались с тех пор, как дочери исполнилось три. Они приобрели небольшой дом, за который аккуратно выплачивали по закладной, с маленьким садом, чистеньким и ухоженным — особенно выделялась клумба с травами. И если кухня с гостиной были увешаны крашеными веревочными плетенками и изречениями Халиля Джибрана
[1]
вкупе с обязательным изображением команданте Че, куда же без него, то спальня Софии с полуголыми Барби, усталыми балетными туфельками и хорошенькими мордашками поп-музыкантов делала их жилье более или менее похожим на соседские дома. Они ходили на работу, развлекались с друзьями и соседями и безмерно обожали свою дочь. Они были неплохими людьми. Но они были родителями. Возможно, Джефф и Сью приложили куда больше усилий, чем иные отцы с матерями, чтобы их ребенок развивался естественно, они тщились понять, какая она и чего ей действительно хочется. Джефф и Сью читали и чтили «Пророка» Джибрана. И знали, что их дочь порождена тоской жизни по самой себе. Они также знали, что София — результат биологического, абсолютно человеческого и неизбежно себялюбивого стремления размножиться. Результат эгоистического желания воспроизвести себя в улучшенном виде. Они всего лишь хотели быть добрыми, бескорыстными и бесконечно великодушными, даря жизнь и любовь своему дитя. Планируя, вынашивая, рожая, они хотели быть совершенными. Но были всего лишь людьми.
Софии исполнилось семь, когда родителям приоткрылась их собственная блеклого окраса суть. Случилось это на показательных выступлениях в балетной студии. Такие мероприятия затеваются якобы ради чистого удовольствия, соревновательный элемент кое-как прикрыт претензией на искусство ради искусства. Но в первом ряду, залитом светом, падающим со сцены, — судьи, в их руках карточки с баллами, и каждый судья дотошно разглядывает ноги, ступни, кисти и пальчики каждого ребенка на сцене. И ребенок знает: что бы ни говорили учителя — мол, «просто выйди и станцуй», — его/ее выставили на суд. Правда, родители о переживаниях отпрысков не догадывались. Они хотели, чтобы детишки порадовались, насладились яркими софитами, костюмами, аплодисментами. Невероятным счастьем показать себя. Отцам и матерям, с энтузиазмом болевшим в задних рядах, и в голову не приходило, что дети слышат только оглушительную музыку и со страху, под бьющими в глаза софитами, видят во тьме маленького зала, разбухшего до ужасающих размеров, только ряд судей. Все остальное тонет в черной дыре за неодолимым барьером первого ряда.
Вечер начался как обычно на таких праздниках. В раздевалке царила неразбериха — колготки потерялись, непонятно куда запропастилась туфелька, непослушные волосы топорщатся, хотя от густого запаха лака уже трудно дышать. Тетки и матери уговаривают взволнованных детей улыбаться и улыбаться. Лучшие подруги из младшей группы в решающий момент ссорятся, обнаруживая, что всегда друг друга терпеть не могли, и вообще, «что бы ты на нее ни надела, все знают, что твоя Барби на самом деле Синди». Нормальный естественный хаос.
Но Софии он не коснулся. Ее чистенькие, идеально отглаженные костюмы радовали глаз. Ее лучшие подружки тоже были одно загляденье — очаровательные, счастливые, улыбающиеся, без малейшего намека не неуправляемую нервозность. Все трое сидели в уголке, вспоминая движения венгерской польки — их великолепного номера. Родители Софии уже побывали в раздевалке, поправили дочке волосы и макияж, проследили, чтобы костюмы были аккуратно развешены, удостоверились, что дочь спокойна и счастлива, после чего удалились в бар выпить по бокалу вина. Они не суетились вокруг нее, но и не делали вид, будто ничего особенного не происходит. Событие было необычным и волнующим. Но в то же время и просто выступлением. Джефф и Сью являли образец родительского поведения — сдержанность в сочетании с заразительным воодушевлением. Поцеловав Софию, мама и папа подарили ей на счастье юную балерину Барби, снабженную станком и сгибающимися в плие коленками, и оставили дочку управляться самостоятельно.