Марк замолчал на миг. Ему было неприятно говорить, и я его
понимал.
– Взял меня за воротник, приподнял и сказал: «Если бы мое
Слово было подлинным, Истинным Словом! Я бы весь мир так держал, как тебя,
мальчик».
– Достаточно неприятно, – осторожно сказал я.
– Да не очень, – ответил Марк. – Он меня на секунду
приподнял. Владетель… он же слабый, если честно.
Мальчик улыбнулся.
Мне от этой улыбки стало неуютно. Когда заведу детей, не
буду их поднимать за шкирку, раз такие реакции!
– А потом я вспомнил. Когда я Книгу нашел. Ну и…
– Понятно, – сказал я. – Хорошо, Марк. Я тебя понял.
Дилижанс ходко катил по дороге, лишь иногда нас потряхивало.
Казалось бы – наслаждайся дорогой! В первом классе, вырвавшись из лап
преторианцев! Но мы сидели, словно на собственных похоронах, молча и уныло.
– Церковь того же боится. Так, Ильмар? – спросила Хелен.
– Вроде бы да. Только Церковь тут не едина. Кто хочет
прикончить Маркуса вместе с его Словом, а кто – употребить Слово по своему
разумению.
– И кто хочет меня убить? – резко спросил Марк. – Я не знал,
Ильмар! Правда, не знал.
– Слуги Искупителя, – через силу сказал я. Посмотрел на
Луизу – та кивнула, сказала:
– Я когда-то думала, что это беда подлинная. Ну, что кто-то
больше Сестру чтит, а кто-то Искупителя. Бог ведь один, и зачем к нему
по-разному обращаться? А когда ушла от мира… Каждый сам решает, через кого
мольбы к Господу слать. Каждый сам решает, что важнее: правда, от Бога
пришедшая, или правда, к Богу обращенная… добрая твердость или строгая
мягкость. Так уж пошло. Это от природы человеческой, наверное. Не зря же
Господь нас на мужчин и женщин поделил? Вот только… служить Искупителю труднее
оказалось. Все время к добру призывать, добро требовать, из неразумных людей
добро выбивать… разве выдержит слабая душа? Отсюда и костры, и походы
столбовые…
Луиза замолчала, испуганно глядя на нас. Все мы молчали,
глядя на нее, и во взглядах наших была растерянность. Ведь каждый уже понял –
Хелен давным-давно, Марк позже, я только-только, что собой представляет
настоятельница Луиза, бывшая баронесса.
Не блистала она умом, если честно говорить.
И слышать от нее что-то необычное – и на первый взгляд
правильное – было странно.
– Я глупость сказала? – вполголоса поинтересовалась Луиза.
Самомнение, вполне заменяющее ей сообразительность, впервые бежало с поля боя.
– Нет, – таким же шепотом ответила Хелен. – Вот именно, что
нет…
Все сейчас зависело от ответа Луизы. Еще одной ссоры я не
вынесу!
Настоятельница засмеялась. Спрятала лицо в ладони,
покачиваясь, отвернулась от нас.
– Вот как… оказывается… внимание завоевывать. В кои веки
что-то умное сказать?
Ни я, ни Хелен не решились ответить. Вместо нас это сделал
Марк:
– У тебя вполне получилось.
Его слова напряжение разрядили. Смех, готовый перейти в
гневную ссору, или в истерику, стих. Луиза вздохнула:
– Ладно. Что думала, то и сказала. Братья в Искупителе тебя
убьют, Маркус. Чтобы святотатства не допустить. Чтобы Истинное Слово скрыть
навсегда… оно лишь Искупителю принадлежит, не людям. А братья во Сестре… Лучше
тоже им не попадаться. У Церкви своя власть, свой путь. Добавлять к нему еще и
Слово, на котором все богатства мира, – не стоит.
– Ты права, сестра, – сказала Хелен. – Но что же нам делать?
Скрываться всю жизнь? По диким землям скитаться?
– Иного выхода нет, – твердо ответила Луиза. Мне показалось,
что тут Хелен с ней не согласна, но она смолчала.
Разговор затих как-то сам собой. Некоторое время мы сидели
молча, потом Марк завозился, прилег на диване и задремал. Хелен немедленно
последовала его примеру. Мы с Луизой держались дольше, поглядывая в окна, пока
я не понял всю бессмысленность бодрствования. Даже если мы заметим какую
опасность, все равно реагировать будет поздно. Даже с полноценным пикетом
Стражи на дороге нам не справиться… да и все равно проснусь, едва дилижанс
начнет останавливаться.
Успокоив себя этой мыслью, я прилег рядом с Марком и почти
мгновенно заснул. Луиза осталась сидеть – прямая, строгая, напряженная.
Была ли у Искупителя в детстве такая хранительница?
…Если довелось путешествовать, то быстро привыкаешь спать на
ходу. В крестьянской повозке, в утлом челноке, верхом. Если довелось много
путешествовать, то и на своих двоих бредешь в такой дремоте, что покрепче иного
сна будет.
На мягком диванчике, да по ровной дороге, в экипаже с
хорошими рессорами – кучер не солгал, спать можно лучше, чем на перине. Только
укачивают мягкие покачивания и легкий стук копыт. Могут и сны прийти, сны о
доме – лучшая отрада для путника.
Но мне снился кошмар.
Снился мне ад.
Ледяная пустыня – без конца, без края. Небо – темное, ни
звезды нет, но льется с него тусклый серый свет. И холодно. Ветра нет, ничего
нет, словно взмыл в ту высь безвоздушную, о которой Хелен говорила.
А передо мной – столб. Деревянный столб, покрытый иголочками
изморози.
И человек на нем – привязанный, прикрученный, с руками за
спиной, вокруг столба обвитыми, кожа льдинками колючими затянута, голова
поднята – будто пытался в последний раз в небо взглянуть.
В пустое, серое, выцветшее небо…
Я взвыл, закричал – от страха, от желания лицо руками
закрыть, глаза выдрать, – чтобы не видеть, не сметь видеть…
И проснулся.
Крик мой был не громче мышиного писка. Никто его и не
слышал. Посмотрела на меня Луиза, по-прежнему бодрствующая, но только потому,
что я поднял голову.
– Проснулся, Ильмар?
У меня не было сил ответить. Я молча отодвинул Марка, во сне
уткнувшегося мне в грудь, сел.
– Кошмар? – догадалась Луиза.
За окнами уже темнота, редкие огоньки далеких поселков… Весь
день проспал… надо же… И в дилижансе та же серая тьма царит, что была в моем
сне.
– Свет зажги… – выдавил я. – Свет…
Луиза поспешно встала. На стене была маленькая дорожная
лампа, на полочке рядом лежало несколько спичек. Настоятельница проворно
чиркнула по полочке, запалила фитиль. Даже свет растекался лениво, как в
кошмаре. Может, я по-прежнему сплю?
Я глянул на Марка – тот проснулся от моих движений.
– Ущипни, – попросил я.