Музей заброшенных секретов - читать онлайн книгу. Автор: Оксана Забужко cтр.№ 29

Зажарю-ка я себе яичницу, вот что.

Может, это и вообще элементарнейшая суть любви — человек, который живет рядом с тобой и все запоминает по-другому. Такой постоянный источник изумления: мир не просто — есть, мир ежеминутно тебе дается — достаточно лишь взять ее за руку. Бывает, и довольно часто, что нам одновременно приходит в голову одно и то же, один перебивает другого: вот-вот, я, собственно, это и подумал / подумала, — и мы мимоходом радуемся, словно открыли в общем доме еще один неожиданный закуток, но, думаю, если бы в этот момент мы разошлись по углам и попробовали изложить ход своих мыслей на бумаге, а потом бы сравнили, то наверняка бы оказалось, что думали мы совсем не то же самое — а всего только о том же самом, разница очевидна. Множество (X) остается мощнее при всех условиях. Поэтому так редко бывает, чтобы двум людям снился один и тот же сон.

Но ведь — бывает, бывает?.. Покойная бабушка Лина рассказывала, как в Караганде на высылке им с дедом в одну и ту же ночь приснилось, будто на речке тронулся лед, и они все трое — он, она и мой восьмилетний папа — перебирались со льдины на льдину, держась за руки, на берег, где на зеленом косогоре издали белел дом с накрытым на веранде столом под белой скатертью; дедушка тогда сказал про этот сон: похоже, Лина, скоро поедем мы домой, — а после выяснилось, что чуть ли не в ту же самую ночь умер Сталин, и не прошло и года, как они действительно вернулись домой… Другое дело, что таких общих снов с Лялюшкой я, конечно же, не хотел бы ни за какую цену, спасибо большое: общий сон — как ответ про будущее, когда над обоими висит одна и та же угроза. Близость, формирующаяся извне, как под прессом, который вплавляет двоих друг в друга — потому что кроме как друг в друга деваться им больше некуда. Ничего себе счастьице. Еще неизвестно, как бы такая парочка поладила в нормальных условиях. То есть, когда угроза близости приходит не снаружи, а изнутри: просто от того, что множество воспоминаний моей девочки бесконечно, и я не знаю, которое из них и в какое именно мгновение может обернуться против меня.

Тем не менее те мои сны незаметно стали чем-то вроде нашего совместного секрета — как это бывает меж супругами. Я никогда раньше не был женат (а Лялюша-то была замужем!), и такие штуки мне очень даже в кайф, наверняка больше, чем ей, — в кайф то, как она запоминает те сны, некоторые даже записывает, вообще относится к ним чрезвычайно серьезно, смешная малышка: доморощенный ассистент доктора Фрейда! — точно так же внимательно я держу в памяти календарь ее месячного цикла и всегда могу успокоить, когда она безосновательно пугается. Правда, девочка она грамотная, когда-то изучала психологию, им преподавали, — она тогда, рассказывала, целый семестр томами глотала в читалке специальную литературу, даже в психушку однажды напросилась на практикум: понятно, что мучило девчонку желание разобраться, при каких обстоятельствах приморили ей отца, но думаю, не обошлось и без тайного страха — а вдруг что-то и вправду было с отцом не так, вдруг не совсем фальшивый диагноз?.. В результате ее осведомленность в этой области еще и сегодня куда выше, чем банальная интеллигентская эрудиция, а я-то и той не могу похвалиться: разве что на практике кое-чего нахватался, работая с клиентами, самопал-психолог («психоложец», как говорит Лялюшка)… Наверное, благодаря ей я и полюбил те сны. Благодаря тому, что они не мои, а наши с ней. Хотя на самом деле они, конечно, ничейные, и любить там особенно нечего.

А вот, поди ж ты, застряло — как заноза в голове…

Не смерть в весеннем лесу (не столько даже смерть, сколько спина того, впереди идущего со шмайсером на плече…) — нет, этой ночью было что-то иное, но тоже тревожное: все они, те сны, в основном какие-то тревожные — не по настроению, по содержанию. Внутри черного «опель-кадета» люди в незнакомой офицерской форме, впереди, справа, слева от меня; я на заднем сиденье, меня куда-то везут, потому что на мне подозрение в убийстве, но я знаю, что это не фатально, что как-то оно все развяжется… Другая картинка — вероятно, врачебный кабинет, потому что на спиртовке греется металлический контейнер с хирургическими инструментами, отчетливо вижу, как вокруг них искорками закипают, поднимаясь со дна, крошечные пузырьки… И еще там была женщина, обмотанная белой простыней, не припомню, какая из себя, — в следующем кадре она поднимается с места и идет куда-то со мной: коридор с низко нависшим потолком, фосфорически выбеленная лунным светом лестница, я прислоняю женщину к деревянной стене и задираю на ней юбку; темнота, по которой пульсируют, разбегаясь, концентрические огненные круги, и медленный, отстраненный, словно закадровый, комментарий, женский голос говорит, что такого не бывает — не бывает, чтобы так, да еще дважды из трех раз подряд, какая пикантная деталь. Надо понимать, она знает в этом толк. Менее всего это можно назвать эротическим сном: я ничего не чувствую. Не то что ничего похожего на оргазм, а просто вообще ничегошеньки. Голая констатация факта, да еще и со стороны: дважды из трех раз — огненный контур, и так, мол, не бывает. Блин, а как бывает?.. С Лялюшкой я часто вижу разные вещи, но таких огненных кругов что-то не припомню…

Вот что ещё общее в этих снах, и вот почему я с самого начала принял их за нечто чужеродное: в них нет никаких переживаний, как в нормальных сновидениях. Ни радости, ни страха, ни тревоги, ни эротического возбуждения — ничего такого, одна лишь работа органов чувств: запахи, краски, звуки, фактура здесь, пожалуйста, всё на месте, и даже куда ярче, чем обычно, словно при наркотических глюках, — не хватает только эмоций. То есть, если это воспоминания, то воспоминания какого-то отключенного от переживаний интеллекта, как у зомби. Или, как говорила бабця Лина, бред отрубленной головы. Если бы не Лялюшка, я бы скорее всего так и решил, что дело катится к шизухе. А что мне от этого хорошо — словно какая-то иная перспектива каждый раз вспыхивает, как бывает, когда в горах внезапно открывается вид на долину, — так ведь шизики, наверное, тоже от своих глюков тащатся, разве нет? Но Лялюшка мне еще раньше твердо сказала — нет. Сказала, что они как раз жутко несчастны — за исключением маниакальной фазы, которая быстро сменяется депрессивной, но ко мне это никакого отношения не имеет. И чтоб я не забивал себе голову тем, в чем ничего не смыслю, — даже с некоторой обидой сказала. Будто я посягаю на чужое горе как на привилегию, которая мне не положена. Сорри, малышка. Это я как раз понимаю, это вам не омароядные мужики, всегда готовые прокатить в Бенилюкс хорошенькую журналистку («бени» не «бени», а на Хорватию меня в это лето все-таки хватит, Лялюшка еще не знает, объявлю ей где-нибудь через неделю…), — понимаю, что среди ее воспоминаний, особенно про отца, должны быть темные и тяжелые, как валуны, из которых она соорудила себе небольшую крепость для обороны и вход туда защищает даже от меня. Замкнутое подмножество, так сказать, — в прямом и в переносном смысле. Хорошо, договорились, разве ж я против. (Хоть немного жаба все-таки давит, вот ведь странно человек устроен: так, словно в роли признанного полноценного шизика я был бы ей интереснее — героичнее, что ли… будто и правда покушался на то место в ее жизни, которое она отвела отцу, — но он, кстати, раз уж на то пошло, полноценным шизиком тоже ведь не был, так что нет у тебя, Лялюша-дорогуша, никаких личных оснований так уж ревностно защищать интересы международной федерации психопатов, и вообще — каждый имеет право на свою шизу! Вот как-то так… Ну не псих ли я, в самом-то деле?..)