Запах искусственной свежести - читать онлайн книгу. Автор: Алексей Козлачков cтр.№ 47

– Ты лишний человек, который уже побывал на Кавказе, и тебе уже негде бывать… – Он, очевидно, имел в виду мою давнюю побывку на войне.

– Не понял?

– Ну, помнишь, мы в школе сочинения писали – там, «лишние люди» и прочее и прочее? Все лишние люди в XIX веке ехали на Кавказ искать ясности, утомившись от суеты и бессмыслицы столичной жизни. Помнишь, Оленин у Толстого или Печорин? Некоторые устраивали восстание декабристов. А тебе все надоело и на Кавказ ехать не интересно. И, стало быть, выхода нет. Разве что восстания устраивать…

– А ты сам езжай. Может, тебя убьют или хотя бы ранят и тогда у тебя появится новый смысл в жизни – где достать инвалидную коляску.

– А мне и так все ясно. Конечно, жизнь выбросила нас на обочину и диктует условия, заставляет заниматься всякой гадостью, но на Кавказ мне уже поздно. Если что-то новое и прояснится, то все равно сделать уже ничего будет нельзя. Кроме того, я думаю, что смерть и убийство – это вообще дело молодое. Лет в двадцать легко и умирать, и убивать, а сейчас, боюсь, рука дрогнет. Да и у них, до революции я имею в виду, как мне кажется, почти не было рефлексии: морально – не морально. А был как воздух впитанный государственный интерес, который они защищали. Никто же не обвинял Лермонтова в шовинизме. А сейчас как-то так получается, что «умирать за родину» – это всего лишь значит «за мелкие деньги из казны». И у тебя не всегда будет уверенность, что именно сейчас и именно в этом месте тебе нужно умирать, что это принесет пользу самой родине. Ведь посылает на смерть не столько родина, сколько какой-нибудь человечек, вполне отвратительный, которому умирать-то самому не хочется, да он и не умеет. Может, лучше – рисковать и умирать просто за деньги? А?

– Я не знаю, старик, я не знаю. Кажется, раньше мне тоже думалось, что должно быть что-то, так сказать, возвышенное, за что, как будто, нужно иногда умирать. Какая-то идея, там, общности, единства, что объединяет людей в государства и прочее такое… А сейчас ничего не могу тебе сказать. За деньги, вроде, тоже смешно.

– Лучше уж так вот – книжечки, жена, дочка… – продолжил он, слушая не меня, а, вероятно, какую-то свою давнишнюю, а ныне лишь наспех выговоренную и полупроглоченную мысль. – Вот если бы их не было, тогда возможно… Ну, в общем, звони.

Он близоруко сощурился на меня на прощание и пошел.

А я с нарастающей нежностью проследил, как постепенно вписывается в арку, уводящую от станции «Кузнецкий Мост», огромная фигура моего старого университетского товарища.

Когда-то мы провели с ним не одну бессонную ночь, совместно морща лбы и разрешая вопросы из области искусства, а также из разнообразных других областей, касавшиеся жизни как одного человека, так и всех их вместе и не дававшие нам тогда покоя. А затем произошли другие вопросы, явно более мелкие, и, кажется, мы привыкли разрешать их в одиночку.

* * *

Я вспомнил, как мы дрались с ним в университете…

Дело было в стройотряде после первого курса. Мы возводили какое-то бетонное сооружение неизвестного назначения посреди казахской степи. Условия были тяжелые, денег почему-то не платили, и все участники этого предприятия понемногу озверевали. Он был командиром отряда, и работать продолжали только потому, что его побаивались. До университета он несколько лет рыбачил на Каспии, а прежде был чемпионом по вольной борьбе, служил в морской пехоте и еще долгое время просто шлялся по России с какой-то неизвестной, но упорной целью, о чем, правда, повествовал неохотно, – и только после всего этого оказался в университете. При этом он обладал железным характером, который особенно выделялся на общем фоне истфаковцев, подбиравшихся сюда далеко не по степени твердости характера. Во время учебы это проявлялось, пожалуй, лишь в какой-то сверхъестественной тяге к образованию, которая в такой фанатической форме может встречаться только у разночинцев, отмеченных лишним познавательным геном, – у рыбаков, чемпионов по борьбе или морских пехотинцев. В какой-то мере это относилось и ко мне, но в гораздо меньшей. Я ему уступал почти во всем. Он же учился на «отлично» по всем известным предметам и, кроме этого, посещал какие-то бесконечные спецкурсы по предметам вовсе экзотическим. Меня всегда восхищало в нем это зримое несоответствие между его внешностью Соловья-разбойника, немного грубоватой речью рыбака, воина, бродяги и – истинной интеллигентностью и деликатностью его натуры. Он был человек-гора, но в учебное университетское время его необыкновенные физические данные странным образом как-то почти не замечались; забывал про них, вероятно, и он сам, участвуя во всех без исключения философических и литературных диспутах, затевавшихся меж нами. При этом твердолобого напора полузнайки в его способе ведения спора абсолютно не было, чем часто грешили мы, более молодые его товарищи. Напротив, он как никто умел ценить красиво высказанную другим мысль, а собственные – высказывал осторожно, в виде гипотез, как бы взвешивая их и проверяя в сравнении с чужими мыслями. Относились к нему с дружелюбным уважением. Но в стройотряде будто бы в нем проснулась другая натура, и перечить ему никто не решался.

В том давнем конфликте из-за денег и работы прав был, скорее, он, чем все остальные, но почему-то он упорно не снисходил до объяснений. Я понимал, что он прав, но также был сильно раздражен его угрюмостью. Кроме того, я был, как назло, недопустимо подогреваем общим недовольством и уверенностью, что я, тоже человек достаточно бывалый, единственный, кто может ему противостоять.

Глупое чувство в глупой голове, страсти буйного молодечества и тщеславия, верней вина безрассудящие в юности порывистые натуры, к которым я и принадлежал, – и конфликт был готов! Талантливым подстрекателям оставалось только наблюдать.

Я не помню, что конкретно послужило искрой. Помню только, что мы стояли друг против друга ночью в вестибюле колхозной школы, где жил наш стройотряд. После обмена грубостями я вдруг почувствовал, что отступать дальше нельзя. Нужно было что-то делать. Он не ожидал, что я решусь на драку. Шансов у меня практически не было никаких. Нужно было обмануть его, и я сделал это с помощью одного приема, которому научился в армии, отвлекающим движением зайдя ему за спину. Это не было похоже на джентльменскую дуэль. Какой-то бытовой мордобой с вывертом, «военная хитрость» на грани подлости. Но другого выхода в «тактическом», так сказать, смысле у меня не было.

Он упал, тяжело стукнувшись головой о бетонный пол, и некоторое время удивленно смотрел на меня лежа. По классическим правилам боевого искусства и даже уличного мордобоя нужно было добивать, чтобы противник не встал. Чтоб противник-супротивник, душегубец и насильник не поднялся б и не встал… Но кто здесь противник? Вот в чем вопрос.

Я молча сел в кресло и смотрел, как он встает и садится в кресло напротив.

– Ну и что? – сказал он.

– А ничего, не слишком ли ты большой начальник, – сказал я совершенную глупость, ибо голова плыла, как будто это я ударился о бетонный пол.

Он мягко взял меня выше предплечья своей железной лапой и сжал – это уже было больно. Столь же мягко другой рукой схватил за шею. Задыхаясь, я понял, что еще секунда, и он переломит мне шейные позвонки. Он посмотрел мне в глаза и вдруг ослабил хватку – и откинулся в кресло.