Запах искусственной свежести - читать онлайн книгу. Автор: Алексей Козлачков cтр.№ 39

Не люблю игру на нервах, ни на своих, ни на чужих, она не доставляет мне удовольствия. Я пошел в раздевалку и достал газету. Минут через двадцать чтения я подумал, что за это время можно убрать всю баню, а не только парилку, и решил пойти посмотреть.

Когда я входил в моечную, Митя интенсивно и довольно резко обменивался грубостями с главным жлобом по имени Макс. Смысл угрюмого Митиного красноречия сводился к тому, что: 1) парилка и так уже чистая и 2) напрасно они чувствуют себя здесь королями – в бане издавна демократия. На последний тезис Макс, видать уже уставший от Мити, небрежно окинул его взглядом и сказал:

– Слушай ты, инвалид, не воняй, пока цел.

Я понял, что вовремя дочитал газету, но в баню мы пошли не в добрый час. Кроме того, у меня еще промелькнуло тоскливое сожаление о неотвратимом. Митя же будто того и ждал. Он оперся на костыль и сделал вид, что отворачивается. Военная хитрость. Затем резко повернулся к Максу и ударил левой в печень, а затем и правой в челюсть, но не удержался на костыле, потерял равновесие и начал падать на уже свалившегося Макса. Я видел, как рванулся к ним один из Максовых друзей, и это было довольно далеко от меня – нас разделял бетонный квадрат, что-то вроде лавки для тазов. Я бы не успел остановить его гуманитарными методами и поэтому наотмашь врезал ему под дых самым тяжелым из тазов, попавших под руку. Только тазом его и можно было достать. Мужик упал, а я побежал ко входу в парилку, где схватились лежа Митя с Максом. Я хотел было их разнять и повернулся спиной к дверям парилки. Некто, вышедший оттуда – очевидно, это был еще один друг Макса, упущенный мною из виду, – хватил меня тазом по голове. Непростительная тактическая ошибка. Я свалился в общую кучу, где барахтались Митя и Макс.

Нужно сказать, что Митины духовные и интеллектуальные эволюции были гораздо более стремительными, чем мои, и больше напоминали революции. При этом они происходили в полном одиночестве и безо всякой оглядки на авторитеты или на товарищей, даже на меня, которого он весьма ценил как эксперта своих чудачеств. У него была какая-то обратная шкала оценки: чем скептичней я относился к его очередному увлечению, тем более в его голосе чувствовалось задорное торжество и решимость продолжать. Не встречаясь с ним некоторое время, я всегда с удивлением обнаруживал его занимающимся чем-нибудь совершенно новым, например написанием статей о пользе инженерного труда и унизительности низкой зарплаты для этой «ключевой фигуры НТР». Я спрашивал его: зачем и кому это нужно? Он ухмылялся и ничего не объяснял, воспринимая свои писания как священную миссию, возложенную на него свыше. Кажется, одна из его статей, полная цифр и сравнительных графиков, отражающих чуть ли не зависимость ума от благосостояния на примерах американских и наших инженеров, была где-то опубликована. Потом он стал писать сценарии из жизни сотрудников отраслевых и академических институтов, где большей частью протекала его собственная жизнь после окончания вуза. Если бы не слегка экзотическая деталь в биографии – Афганистан, он был бы вполне типическим технарем, влюбленным в свою сложную электронно-космическую профессию. Но институты, в которых он проходил свой подвиг, исчезали один за другим, и ему надоело в конце концов быть участником этого технического прогресса. Он стал зарабатывать лишь самую малость денег, необходимых для пропитания и походов в баню, починкой компьютеров и как-то существовал в полном одиночестве между санскритом, банными днями и еще бог знает чем, чем заполнены были его одинокие дни, не бывшие банными.

В последнюю нашу встречу ранней весной он жаловался на болящую раненую ногу, которая вела себя все хуже, и именно тогда же поведал мне, что увлекся трансцендентальной медитацией и уловлением мыслей на расстоянии. Он даже ездил с этой целью в Москву дважды в неделю на какие-то собрания посвященных, чьи мысли требовали, очевидно, уловления, попутно ремонтируя компьютеры. Я отреагировал как обычно на большую часть Митькиных выдумок – скептически пожал плечами и в шутку посоветовал ему, как только научится достаточно хорошо улавливать мысли, использовать это умение для наживы. Разговор приходился как раз на парилку в момент поддачи пара, что устанавливало дурной символизм для наших мировоззренческих собеседований: мы сидели на лавке вверху и, прикрыв лица ладонями, покряхтывали, а носы наши почти упирались в зады плотно стоящих мужиков. Митя серьезно и грустно убеждал меня в необходимости духовного сосредоточения и рассказывал об опасности, которой подвергается несосредоточенный человек от постороннего биоэнергетического воздействия, которое может быть, в свою очередь, как положительным, так и отрицательным, и отрицательное чревато полным разрушением личности…

Здесь я уже мало что понимал и совершенно ничего не мог посоветовать. Понял только по новизне излагаемых идей, что все это было следствием как раз тех самых подозрительных занятий трансцендентальной медитацией по уловлению чужих мыслей дважды в неделю. И уже начиная хлестаться веником, вполне серьезно рекомендовал ему поскорее бросить этот дьяволический кружок и заняться, например, бабами. Он же неожиданно резко и раздраженно сказал мне, что я ничего не понимаю и не пойму, и что у меня одни бабы на уме, и вряд ли я вообще когда-нибудь серьезно задумывался над жизнью и проч.

Терпеть этот обжигающий, слишком влажный пар стало совсем невмоготу. Видно, печь залили, я выскочил из парилки, не дослушав.

Как иногда бывает у одиноких мужчин, запускающих свой быт, за Митиным обликом трудно было закрепить какую-то определенную обстановку – никакой запечатленной памятью связи между Перевозчиковым и какими-либо вещами хронически не устанавливалось. Эти вещи, окружавшие его, всегда были новыми и какими-то случайными… Ну, скажем, ходил он уже несколько лет и зимой и летом в одних и тех же ботинках, напоминавших и лыжные, и горные, и калоши, и армейские сапоги одновременно, – они не становились знаком Мити Перевозчикова, а были столь же случайны и временны, как и все остальное. Просто долго не изнашивались почему-то. Теперь он оказался в большой кудрявой бороде и с длинными волосами, и меня это ничуть не удивило. В следующий раз он мог предстать лысым и выбритым, как и прежде. Когда мы познакомились, Митя весь пошевеливался, как куча пиявок, от чудесной мускулатуры, за которой он внимательно ухаживал. Нынешний же вид его был весьма изнуренным, черты заострились, а тело было таким, как у доходяги студента, пятый год живущего на стипендию. Обстановка комнаты была случайной, хозяйской, только сильно захламленной по Митиному обычаю. Лишь книги его были узнаваемы и перевозимы им за собою по всем квартирам. Но по этим книгам нельзя было составить мнения об увлечениях или о профессии их хозяина, ибо рядом с математическими и техническими справочниками, пособиями по санскриту можно было найти книгу «про шпионов», «про любовь», «про здоровье», за которым он по временам начинал тщательно следить, стихи, эротический журнал, хатха йогу и жития святых и еще неизвестно что. Неуловимое Митино существо тонуло в различных декорациях, которые предстояли ему, скрывавшему себя самое от глаз людских. Декорацией же и случайностью, в сущности, была даже его телесная оболочка, и вовсе не в том смысле, в каком она до известной степени мимолетна у всех у нас – христиан, буддистов или мусульман, а в том, что она стиралась и писалась заново самим Митей, как меловые формулы на доске, в том, что он, кажется, и сам не знал – каков он телесно: сегодня есть борода, завтра ее нету, сегодня есть нога, а завтра не повезло – ни ноги, ни штанов, ни ботинка.