Удавшийся рассказ о любви - читать онлайн книгу. Автор: Владимир Маканин cтр.№ 31

В разгар спора меж машинами, кострами и людьми вдруг оказался жеребенок. Он появился с этаким шалым видом, взбрыкивал землю копытцами и выпендривался.

– Куда? Куд-да?..

– Гони его!

– Эко чудо!

Все повеселели, жеребенок был глуп и чуден среди спора. От смеха и возбужденных голосов он разгулялся еще больше, бегал, бил землю на том самом кривом и хитром маршруте, что наметил себе Иван Семеныч.

– Да ладно, Семеныч, – заорали весело и молодо шофера: жеребенок был конь, первородное человеческое движение, древность, ноги в стременах. – Не мешает он! А пусть его там в сторонке.

– Пусть посмотрит!

– Валяй, Семеныч! Он, может, тоже в споре!

Но Иван Семеныч прикрикнул, и пацаны погнали того с лужайки, с сочной травы, что у прогнившего моста.

Катерина, стоя поодаль, видела, как Иван Семеныч влез в машину, начал кружить и кружить по лугу, выбирая заход под нужным углом и все не решаясь. Он набирал предельную скорость, ревом наполнилось поле, машина давала круги, и не только девки, но и шоферня чуть отступала, отстранялась. Машина влетела на мосток, проскочила, все загудели в восторге, а Иван Семеныч вылез, – гордый, высмеиваемый, «сержант», подняв голову, он шел к ним, и они тянули руки, спешили, даже обнять хотели…

Катерина вымела двор. Она думала о телке, не рано ли зарезала, не пропадет ли мясо. Она уже и не знала, ждать ей Иван Семеныча или не ждать, – она знала лишь то, что он завтра уедет… Был слышен его голос за семь дворов. С кем-то блуждая, Иван Семеныч набрел на свой собственный дом и теперь шумно уносил портрет умершего сынишки – дескать, он уезжает и, дескать, на могилке Васенькиной он будет уже не скоро.

Голос его звучал раскатисто:

– Потише хочешь?.. Вор я разве, чтоб потише? Иван Семеныч не вор, а честный человек…

Затем его голос опять объявился среди шоферов, там все еще картошку пекли, шумели, пели и прощались с девками. А Иван Семеныч был что-то неуверенный, смеялись над ним, что ли. Как-то вымученно, виновато говорил сквозь смех его голос:

– Вот, если хотите… Вот я расскажу вам, ребята… Вот послушайте…

Пришел он совсем жалкий.

Он рассказал Катерине, как обидели его, «в больное» ударили (долго рассказывал, а ничего-то особенного не было). Петренко-младший заспорил, завелся и выпалил: «На автобазу? Куда тебе с нами!.. Работа тяжелая, пупок развяжется. Сидел бы уж дома, пень ржавый» – что-то в этом роде. Неделю он лип к обоим Петренкам, насмешку терпел, поддакивал словам неумным, а заплатили ему последней ценой…

Он и Катерина сидели во дворе. Иван Семеныч на корточках над маленьким костерком палил посреди двора ноги зарезанной телки. Вонь стояла, и слезы были, но он не замечал:

– Старый я, видишь ли, для них. Пень гнилой… Б-бол-ваны!

Голова телки, очищенная для холодца, легла на фанерку и будто бы смотрела на маленький огонь. Покончив с ней, Катерина вздохнула – она как-то вдруг забыла, что Иван Семеныч уезжает, ну, вечер, как вчера и как позавчера, ну, разговор идет, ну, жалуется.

– Почти по двадцать часов в день. Заработались они, Иван Семеныч, вот и скалятся над всяким. Прости их…

Он невесело усмехнулся и сплюнул в костерок, в вонючий дым. Оглянулся – ушла, что ли? – ей только о холодце думать, добрая баба, а глупа, как голова телки, что лежит вот и пялится на огонь бессмысленной своей сутью. И глаза такие же «умные» – что может понимать она в жизни, столько же видела за свой век, как эта трава.

– За кровью пришли, – быстро и суетливо сказала Катерина. – Ты пить будешь? Давай, давай помаленьку, не все ж в брезгунах ходить.

Она приложилась к ведру, прижала ведро к груди и пила, пила, после передала ему. Иван Семеныч глотнул пару раз, поморщился: нет…

Катерина хохотнула, пошла, покачивая ведром, отдавать соседям, Козенковым. Он глядел ей вслед и думал, что не попадись все-таки эти самые Петренки, уедь они завтра, и Иван Семенычу только и дел останется, что привыкать теплую кровь пить. И он еще поморщился, но не глазами, а уж всем лицом: бр-р… Привыкнет. Будет хозяйственным, бригадир будет, голова есть, руки-ноги. Изгородь пошире разнести надо – вот и разнесет пошире. И когда-нибудь помрет на этом вот самом дворе, тихо и спокойно помрет к старости. И будет лежать на столе, маленький, всю жизнь промаявшийся, – и будет лежать не в этом, а в белой, чистой рубахе, с крахмальцем, как ходят в городе молодые щеголи.

– Идем уже… Пожалею тебя, – сказала Катерина, в сумерках появилась и прижалась к нему сзади. Она расстегнула пуговицы на выношенной гимнастерке старых лет и, ластясь, полезла туда рукой. Он обернулся и заплаканными, изъеденными дымом глазами пробежал вдоль изгороди: тишь какая…

– Чего ты? – и Катерина тоже оглянулась: никого ж нет.

А он видел, что никого нет. Он видел, что ночь, что костер очень маленький, не тот костер, что пора затаптывать, и что сам он идет к этому костру выношенный, как гимнастерка.

– А то, что про меня говорили… Говорили, что я был знаешь кем, хорошим, настоящим солдатом. И понять-то не сможешь, какими словами хвалил меня лейтенант…

– Рассказывал ведь…

– А толку-то что, что рассказывал, если понять не можешь.

– Не связывался б с дурой.

– Тьфу ты!

Он шептал, шипел злобой на ее глупость, он топтал золу и плевался от великой обиды…

Ночь (последняя, перед отъездом) получилась тяжелая, плохая. Воображение Иван Семеныча никак не шло дальше того, что в жалкую эту деревеньку случаем приезжал генерал, ну, может, генералишка какой, – и что проезжал он мимо палаток, мимо места, где суетилась шоферня, и, скажем, узнавал вдруг Иван Семеныча и, разом оборвав все их шуточки и насмешки, говорил голосом того самого старшего лейтенанта:

– Я сам бы хотел быть таким солдатом!

Горел в солнце мундирик генерала, и, сглотнув языки, молчали шофера, и всё, и ничего не было больше, и не потому, что воображение Иван Семеныча далее не тянуло – не нужно было большего… Иван Семеныч вздыхал, приоткидывал тяжелое одеяло и закрывал на минуту глаза… Автобаза. Ночные рейсы. Давай жми, Иван! Может, для того он и мучился всю жизнь, мыкался и мотался, чтобы вернуть себе вот это ощущение – хоть ощущение! – той скорости, того напряжения военных дней, может, ему и город никакой не был нужен, ни город, ни парикмахерская, ни квартира. И может, должен он даже был мучиться и мыкаться потому, что ничего святее и лучше он уже не сделает, он сделал то, то самое и… и… ну не хватило его на большее, ну не хватило! О господи… Он оправдывался, просил жалобно у кого-то прощения, ворочался в постели и старался как-нибудь не зашибить локтями спящую Катерину. Встал тихо, тихо оделся. Вынул из кармана медали и знакомо кольнул их в гимнастерку. Тут же, в горнице, он походил взад-вперед, но в зеркало не глядел, и без того вполне чувствовал на груди их слабое, счастливое колыханье.