Серебряные орлы - читать онлайн книгу. Автор: Теодор Парницкий cтр.№ 49

Долго пришлось врачевать папе изболевшую, недоверчивую душу Оттона. И он врачевал ее, рисуя чудесные картины святости и могущества Оттонова величия. Предсказывал ему владычество не только над всем христианским Западом, но и над греческим Востоком, над странами Полумесяца, над сказочной Индией и страшной Лемурией — над вечно заснеженными землями гипербореев и над морями, которые ослепительная северная заря украшает тысячами красок наподобие коронационного одеяния Оттона. Обруч страшного океана окружает земной круг — в его черных водах будет поить копей дружина Оттона! Черные цари пустыни будут подножием Оттоновым. Гомер и Платон, Овидий и Вергилий вздыхают на том свете оттого, что не могут вернуться на землю и вступать в диспуты с Оттоном о философии, о риторике, о поэтическом искусстве. Франк на Рейне уже не франк, сакс уже не сакс на Эльбе, скиф уже не скиф, и венет не венет — все утратили имя свое, которое отличало одних от других, всех сравняла, объединила их малость перед величием Оттона — ничтожность праха перед солнцем, ничтожность воробьиного трепыхания перед поднебесным ширянием златокрылого орла, ничтожность варваров перед светозарным Римом, ничтожность мига перед вечностью.

Утомленный любовной ночью, опустошенный недавним взрывом, убаюканный медоточивой речью Сильвестра, Оттон заснул. Заснул крепким, беззаботным сном ребенка, раскинув ноги на леопардовых шкурах, привалясь головой к коленям папы. Гордо и радостно улыбаясь во сне. Проспал он около часу. Открыл глаза, зарделся, смутился: сам наместник Петра, мудрец из мудрецов, Герберт, не двигался целый час, чтобы не потревожить сон девятнадцатилетнего юнца! По не выдавил из себя Оттон слов извинения, лишь прозвучали холодные слова высокомерной похвалы:

— Искренне ты вкладывал свои руки в мои ладони. Верно служишь. По праву владеешь достоянием Петровым. Как небесный ключарь заботится о господнем величии, так и ты печешься о нас. Благословение господне с тобою.

И уже не настаивал, чтобы папа учил Феодору Стефанию игре на органе. Единственно упросил, чтобы она могла по вторникам приезжать в Латеран слушать игру Сильвестра Второго.

Приезжала она на паре лошадей, а иногда ее приносили в любимой Оттоновой лектике. На обратном пути ее всегда сопровождал кто-нибудь из папских придворных, занимая подле нее место в колеснице или шагая рядом с лектикой. Аарон выждал, когда Оттон покинет Рим, после чего немедленно приступил к осуществлению своего замысла. Он спокойно обдумал каждый шаг. В первый вторник после отъезда Оттона он упросил придворного, который должен был в тот вечер сопровождать Феодору Стефанию, чтобы тот уступил свое место при ней, просьбу он подкрепил дорогим подарком — мазью от ожогов. Раздобыл он ее в реймской школе у Рихера: пять лет бережно хранил в память о том, как пять лет сидел с ним на одной скамье, — а теперь расставался с мазью без всякого сожаления. Правда, обливался холодным потом при мысли, что придворный может оказаться болтуном, все выявится и дойдет до папы, который разгневается, может быть, даже отдалит от себя; и хотя обливался потом, трясся, даже плакал, но стискивал зубы и делал то, что вознамерился. Ради дружбы с Тимофеем так далеко зашел в своей дерзости, что впервые с тех пор, как покинул Англию, скинул с себя монашеское облачение и надел нечто, как он полагал, непристойно яркое.

Феодора Стефания правила сама. Он восхищался силой и ловкостью, с которой ее руки управляют парой огромных, огневых, породистых коней. Отлично проскальзывала она в темноте по самым узким улочкам, умело огибала редких прохожих и еще более редкие повозки. Он почувствовал, что его охватывает волнение, даже дрожь какой-то тревоги. Он спрашивал себя, только ли из-за приятеля эта тревога, эта озабоченность тем, чтобы удался дерзкий замысел. Усиленное сердцебиение, резкий гул в висках казались шепотом, выдающим ему собственные самые сокровенные тайны. Неожиданно занемевшие ноги тысячами иголок вынуждали признаться, что ради себя, а не ради Тимофея переменил он монашеские сандалии на тесные, узконосые башмаки. И что же он предпринял? Чего добился? Радостное воплощение мальчишеских снов? Разве это не Пенфесилия, царица амазонок, стоит рядом с ним на боевой колеснице? Рука ее не дрогнет, управляя копями, — не дрогнет метнуть смертоносный дротик в Антилоха, сына Нестора! Он, Аарон, знает, он это чувствует, когда она скользнет по его руке, хватаясь за новый дротик!

— Я уже где-то видала тебя.

Впервые он слышит так близко ее голос. Голос, который он не мог себе представить, как только произносящий: "Я спать хочу". И ему хотелось бы ответить: "Я столько раз видел тебя, мечтая наяву и во сне". А ответил:

— Ты видела меня, благородная госпожа, на стене Льва IV в день штурма башни Теодориха доблестными императорскими войсками. Я стоял рядом с нынешним святейшим отцом, слева от тебя. А справа от тебя стоял Тимофей.

Он испытывал радость. Непомерную радость: значит, лгали занемевшие ноги, и гудящие виски, и бурное биение сердца. Он здесь ради Тимофея, а не ради себя. Чистая юношеская дружба поставила его на эту колесницу, а не мальчишеские сны. И он радовался, что так ловко удалось ему направить разговор на самое главное. Поистине, самое главное — так ведь, Аарон? Огорчало лишь, что приходится причинять ей боль воспоминанием о том страшном дне. Не настроит ли ее эта неловкость против него, не прервет ли разговор, не перечеркнет ли удачное начало.

— Так ты говоришь, в день казни предателя Кресценция? Да, припоминаю, ты стоял тогда рядом с учителем Гербертом. Но лица твоего я не запомнила. Да и темно сейчас, чтобы я тебя сразу узнала.

Правду она говорит: темно сейчас очень. Слишком темно, чтобы Аарон мог заметить, что притаилось в ее глазах, когда она вспомнила о казни изменника Кресценция! Он же испытал невыразимое чувство облегчения, хотя и не мог не вздрогнуть от ужаса! Канцлер Гериберт говорил как-то папе в присутствии Аарона, что, по словам Иоанна Феофилакта, Феодора Стефания горячо любила своего законного супруга. Как же ошибаются Гериберт и Иоанн Феофилакт! Ну конечно же, она любит только Тимофея. Неужели и впрямь не расслышала, как Аарон произнес его имя? И он повторил с нажимом:

— А по левую руку от тебя, благородная госпожа, стоял Тимофей. Тимофей из Тускула.

— Это какой же Тимофей? — бросила она небрежно, натягивая вожжи, чтобы обогнуть нагруженный бочками воз.

Не доверяет ему. Не хочет себя выдать. Не подозревает, что он все знает. Все! Как прекрасно она владеет собой — ничуть не хуже, чем конями.

— Какой Тимофей, спрашиваешь ты, благородная госпожа? Да тот, хорошо тебе известный племянник Иоанна Феофилакта, верный товарищ по изгнанию святейшего отца Григория Пятого.

— Погоди! — воскликнула она. — Высокий, златоволосый такой, красивый, с красивыми зубами? Так это он тогда стоял на стене, говоришь ты?

И засмеялась.

Аарон судорожно ухватился за поручень спереди колесницы. Выпал бы, если бы не схватился, до того неосторожно вскинулся он от ее смеха. Нет, дальше так не пойдет. Она должна ему довериться — напрасно утруждается, стараясь прикрыть смехом волнение своей души. Он же все знает — клянется ей, что все знает.