Однако опасности подстерегали детей всегда.
Спросите у тех, чье детство пришлось на якобы счастливейшее десятилетие, названное уже в те годы «бумом послевоенного процветания». Новые автомобили. Новые электроприборы. Женщины в туфлях на высоких каблуках и нарядных передниках извлекают противни с печеньем из электропечей, сияющих темно-зеленой, золотой, горчичной, коричневой или желтовато-красной эмалью — цвета осени, вошедшие тогда в моду. Куда уж, казалось бы, безопаснее. А вы спросите у девочки, наткнувшейся среди этого буйства красок на черно-белые снимки из Хиросимы и Нагасаки; спросите у девочки, увидевшей снимки из немецких концлагерей.
«Мне надо про это знать».
Так сказала Кинтана, когда я однажды застала ее над альбомом фотографий из журнала «Лайф». Где она его раздобыла? Мы тогда еще жили в Малибу. Она сидела на своей кровати, укрывшись с головой покрывалом, потрясенная, судорожно сжимая в руке карманный фонарик.
Помню льняные занавески в бело-синюю клетку на окнах ее комнаты.
Помню, как они колыхались, когда она протягивала мне раскрытую книгу.
Разворот с фотографией Маргарет Бурк-Уайт
[49]
из журнала «Лайф»: печи Бухенвальда.
Вот про что ей надо было знать.
Или спросите у девочки, которая чуть ли не весь 1946 год не смыкала по ночам глаз из страха повторить судьбу шестилетней Сьюзан Дегнан, похищенной 17 января того года из собственной спальни в Чикаго, расчлененной в раковине и по частям выброшенной в сточную канализацию на окраине города. Через шесть месяцев после исчезновения Сьюзан Дегнан был арестован и приговорен к пожизненному заключению семнадцатилетний второкурсник Чикагского университета Уильям Хайренс.
Или спросите у девочки, которая спустя девять лет после ареста Хайренса не пропускала ни одного сообщения о ходе поисков четырнадцатилетней Стефани Брайн, бесследно исчезнувшей по дороге домой из школы со стоянки гостиницы «Клермонт», куда она частенько сворачивала, срезая путь. Вся полиция Калифорнии была поднята на ноги и в итоге нашла девочку за сотни миль от дома в наскоро вырытой неглубокой могиле, высоко в горах, на границе со штатом Орегон. Через пять месяцев после исчезновения Стефани Брайн был арестован двадцатисемилетний студент экономического факультета Калифорнийского университета, которому было предъявлено обвинение в ее убийстве. Процесс по его делу продолжался около двух лет и завершился вынесением обвинительного приговора: студента казнили в газовой камере тюрьмы Сан-Квентин.
Поскольку события, связанные с исчезновением и гибелью Сьюзан Дегнан и Стефани Брайн, широко освещались жадными до сенсаций изданиями медиаимперии Хёрста
[50]
, недостатка в шокирующих подробностях не было. Смысл всех публикаций сводился к следующему: опасность подстерегает детей на каждом шагу. Быть ребенком — значит быть маленьким, слабым, неопытным, последним звеном в пищевой цепи. Нет такого ребенка, который не знал бы об этом.
Потому-то дети и звонят в Камарильо.
Потому-то дети и звонят на киностудию «Двадцатый век Фокс».
«Разве это можно забыть? Мне было восемь, когда исчезла Стефани, но я уже умела читать, и каждый день — с первого до последнего дня — открывала „Окленд трибьюн“
[51]
, чтобы узнать о ходе расследования, — говорится в одном из откликов на недавнюю статью о деле Стефани Брайн на популярном новостном сайте. — Правда, тайком от родителей: им казалось, что мне об этом знать слишком рано».
Взрослея, мы забываем о том, что так пугало нас в детстве.
Привет, Кинтана. Сейчас я запру тебя в гараже.
С тех пор как мне стало пять, он перестал мне сниться.
Мне надо про это знать.
Был у нее в детстве еще один страх, о котором я узнала значительно позже. Она боялась, что Джон внезапно умрет и я останусь на ее попечении. Я на ее, а не наоборот.
Как она могла даже предположить такое?
Так я ставила вопрос прежде.
Теперь ставлю иначе.
А разве могла она что-нибудь другое предположить?
Если видела во мне человека, который сам нуждался в заботе.
Если считала меня беспомощной.
Выходит, наши страхи были зеркальным отражением друг друга?
Я узнала об этом, когда ее временно отключили от аппарата искусственной вентиляции легких в одном из реанимационных отделений. Не помню в каком.
Я же говорила, они все похожи.
Бело-голубые больничные занавески на окнах. Бульканье в пластмассовых трубках. Капающие капельницы, перила, позывные врачам.
Код экстренного вызова. Каталка.
Уж с ней-mo этого точно не должно было произойти.
Видимо, все-таки в Лос-Анджелесе. В реанимационном отделении медицинского центра Калифорнийского университета.
Только там мы могли успеть о чем-то поговорить, пока ее снова не подключили к аппарату.
Зато сколько прекрасных воспоминаний.
Да, но они тускнеют.
Накладываются одно на другое.
«Слипаются», как скажет Кинтана, когда спустя пару месяцев не сможет вспомнить практически ничего из своего пятинедельного пребывания в реанимации медицинского центра Калифорнийского университета.
Я пыталась ее подбодрить: у самой в голове полная каша.
Путаются языки: мне нужен abogado
[52]
или мне нужен avocat
[53]
?
Забываются названия. Названия калифорнийских округов, например, некогда настолько привычные, что я знала их наизусть в алфавитном порядке (Аламида, Алпайн и Амадор; Калаверас, Колуза и Контра-Коста; Мадера, Марин и Марипоса
[54]
).
Есть только один округ, название которого навсегда впечаталось в память.
Так впечаталось, что уже ничем не стереть.
У меня был свой «сломатый человек».
Свои «печи Бухенвальда», про которые мне «надо было знать».
Тринити.
Так назывался округ, на территории которого в наскоро вырытой неглубокой могиле была найдена Стефани Брайн.