Батый. Полет на спине дракона - читать онлайн книгу. Автор: Олег Широкий cтр.№ 34

Услышав такое, Маркуз обнял Бату и сказал, что ему надо ненадолго уехать, но потом он вернётся и научит превращаться в птицу. Но годы идут, а Бату каждый день его ждёт, упорно и самозабвенно, но с тех пор прошли годы, и их давно стал охранять совсем другой тургауд, скучный и молчаливый. Однако куда ужасней другое: Темуджин насмотрелся на обычаи осёдлых народов и приставил к Бату и Орду уйгурского писца. Детей усадили учиться грамоте, это было ново для монголов.

Между тем тысячи Джучи заканчивали последние приготовления перед большой тяжбой с Хорезм-шахом. Новая война, ещё не разразившись, уже согнала улыбки с окрестных лиц. Только Бату и Орду радовались ей как дети, и объяснялось всё это очень просто — они и были детьми.

И вот однажды опечаленный отец, войдя к ним, сообщил: их с братцем Орду сегодня же увезут куда-то далеко, «чтобы сделать настоящими воинами».

Первым чувством, охватившим Бату, был восторг — не надо больше слушать этого жёлтого филина-уйгура. Потом подступила откровенная тоска, но была она недолгой.

Их увезли, не дав как следует проститься с родными, а дальше? Дальше с Бату сотворили такое, что кажется: с тех пор по миру путешествует совсем чужой дух, угнездившийся в его плоти. А ещё это и потому запомнилось, что было одновременно и кончиной, и началом его бесконечных — день за десять — мытарств. Запомнилось, как край боли.

Мальчику хотелось, чтобы всё поскорее закончилось. Больше он ни о чём в этот миг не думал. Немного терпения — и тяжёлая толстая змея руки вокруг его шеи ослабит нажим. Ведь он — внук Хана, что могут с ним сотворить непоправимого?

Но кольцо сужалось, и его тело (он осознал вдруг, насколько оно маленькое и беспомощное) вдруг взбунтовалось, против воли. Оно не желало знать, что всё кончится хорошо, и стало трепыхаться, подобно скользкой рыбе на стреле. Буран захлестнувшего удушья смел все мысли.

Кроме одной... простой, выросшей до размера Вселенной: «ПУСТИ». Рот был зажат, но тело вполне эту мысль выражало. Так пойманная рыба старается выразить то же самое и, наверное, тоже наполняется ужасом оттого, что её не слушают, не пускают.

Это не шутка: его и в самом деле — УБИВАЮТ. Он обрёл способность подумать об этом, когда в глазах стало темнеть и муки удушья сменились желанием лететь к свету по узкой пещере.

Бату очнулся на жёстком войлоке, среди тошнотворных испарений прокисшего пота. Подобные войлоки держат в юртах простые харачу и боголы. Раньше и ногу, даже обутую в гутул, на эту гадость брезговал опустить. А уж проснуться на таком, не привиделось и в кошмарах... Нет, это был не сон.

Бату вновь узрел одноглазого Субэдэя. Услужливое Небо предоставило ему именно это счастье.

— Понравилось? — Субэдэй, уродливый, как злой дух Кулчин, даже злорадствовал с таким выражением, будто разговаривал с духами — торжественно.

Бату охватил приступ беспомощности и острого желания жить.

— Не убивай меня, дядя Чаурхан. — Царевич глотал слёзы испуга, и ему не было стыдно. Сейчас бы он и на колени бухнулся, если бы уже не лежал.

— А почему я не должен убивать?

— Потому что я — внук хана.

— Нет, именно поэтому — должен. Внуков много — владений мало. Найдётся, кому вознаградить меня за это.

— Кому? — Бату считал себя неприкосновенным сокровищем, а оказывается, кто-то получит сокровища за его смерть.

— Всегда есть кому, — задумчиво протянул Субэдэй. Лицо великого полководца исказилось в гримасе, так что мальчик вздрогнул. Это была улыбка.

— Кровь Потрясателя Вселенной — священная кровь, — робко отбарабанил Бату выгодную для него прописную истину.

— У тебя её нет.

Тут у Бату весь страх пропал, и глаза обиженно вспыхнули, но всё же он спросил почему.

Субэдэй ответил не сразу. Как бы взвешивая: говорить — не говорить. Наконец произнёс не то, чего со страхом ожидал Бату:

— А это видно. Чингисиды — не плачут. Особенно перед смертью.

Бату было рванулся, но куда ему! Костлявая рука Субэдэя без видимого усилия прижала царевича к войлоку. Мальчик извивался, и его сходство с ленком на остроге так отчётливо ему представилось, что мир совсем разрушился. Этого не может быть. С ним не могут ТАК, его не учили правильно реагировать, когда с ним ТАК.

— Как ты смеешь, раб! Тургауды сварят тебя живьём! — Писклявый голос не придавал этим величественным угрозам должной силы. — Я... неприкосновенный. — После того, что произошло, он уже и сам не очень в это верил.

Субэдэй пропустил мимо ушей игрушечную угрозу:

— Ты знаешь разницу между неприкасаемым и неприкосновенным?

— Н-нет.

— А разница вот в чём — неприкасаемый живёт в позоре. Убить его — позор. Неприкосновенный — в чести, убить его — честь. Что должен выбрать неприкосновенный? Что должен выбрать чингисид?

Бату насупился и слизнул слезу.

— Вот так. Правильно, съешь свои слёзы. Проглоти обиду, как волк полёвку. Когда в душе голод, обида спасает от тоски, — он вздохнул отстранённо, — но только... только, если съедена.

— Я позову тургаудов.

— Тургауды подчиняются мне и не вступятся.

— Ты будешь меня убивать? — ещё не своим обычным, но более твёрдым голосом пролопотал мальчик.

— Конечно, — по-отечески спокойно подтвердил уродливый старик.

— Но почему?

— Разве духи смерти отвечают на такие вопросы? Так повелел твой дед.

— Но п-почему? Почему? — снова захныкал Бату.

— Потому что хнычешь. Кто жалеет себя, жалеет врагов. А это — наша гибель.

— Я... н-не буду хныкать.

— Слишком поздно. Повелитель сказал мне: «Жалость губит в битве, как больной конь. Кровь моих детей отравлена злыми духами покорённых, мстящих за свой позор. А им — водить тумены по чужой земле. Им — держать узду диких коней войны. Не отсечь гниющую руку я не могу, потому что кто, кроме меня, дерзнёт сделать такое? Оставлять в живых жалостливых к себе — не могу. Иначе рано или поздно они получат власть по праву ханской родни. Я не могу погубить свой народ, свой Великий Улус, сострадание к себе — ржавчина на мече. Испытай моих внуков. Кто не борется до конца — убей, кто плачет от страха — убей».

Всё это Субэдэй произнёс буднично и поучительно. Как будто и был смысл ещё — учить. Он тщательно округлял фразы, чтобы они звучали неестественно гладко.

Так можно говорить только с детьми, для которых любой взрослый — мудрец.

С детьми... и приговорёнными.

Он наклонился над загипнотизированным царевичем, чувствуя себя величественным жрецом уничтожения. Он и был таким всю судьбу.

Обрывать жизнь важнее, чем её давать. Рожают в муках, в криках, в грязи. Растаптывают — обретая надёжную славу. Почему так? Потому что Небо, наверное, любит забирать людей в своё лоно и неохотно отпускает их обратно на землю вновь рождаться.