Зуб мудрости - читать онлайн книгу. Автор: Эфраим Севела cтр.№ 4

Вот так-то. Так что уж лучше отвечать на экзаменах по истории СССР, как написано в учебнике. А про нашу семейку писать в собственном дневнике. Для личного пользования. И при одном обязательном условии. Когда покинула СССР – и отсюда, из свободного мира, можно советским органам показать язык. Руки, мол, коротки! Мы, слава Богу, по другую сторону железного занавеса.

Когда я была совсем маленькой, еще до школы, то рисовала портреты почти всех людей, кто хоть чем-то привлекал мое внимание. Несколько карандашных штрихов и – портрет готов. Не совсем портрет, а шарж. А иногда и злая карикатура.

Я искала в портрете что-нибудь главное для этого лица. Остальное меня не интересовало.

– Злая вырастет особа, – говорила, поджав губы, бабушка Соня, рассматривая свой портрет моей работы. – Видит в людях только плохое.

А дедушка Степан, человек военный и потому прямой, долго щурился на свой портрет:

– Похож, понимаешь. Ничего не скажешь. Но схватила не главное во мне, а, понимаешь, второстепенное… Я тут смахиваю на алкоголика… А ведь я, понимаешь, борюсь с этим злом. А вот то, что я коммунист, например, не отмечено в портрете… И тридцать лет беспорочной службы, понимаешь, тоже…

Тридцать лет дедушка Степан отслужил в КГБ и настолько беспорочно, что в нашей семье за ним прочно закрепилась кличка «Душегуб».

Иначе рисовать я не умею. Не потому, что я не люблю людей. Просто у меня такой стиль.

Свой автопортрет, который долго висел над родительской кроватью, пока не пожелтел и не свернулся в трубочку, я сделала в той же манере. Два больших глаза покоятся на двух тоненьких длинных ножках. И больше ничего. Один глаз косит. Как у меня.

Все бабушки и все дедушки, и все наши гости (среди них были профессиональные художники) пришли в телячий восторг.

Общее мнение моих критиков было таково:

– Она схватила самую суть. Ребенок худ до безобразия. Одни глаза и ножки. Мы – преступники. Ее надо усиленно кормить. И побольше витаминов.

– А почему рот не нарисовала? – огорчилась бабушка Люба.

– У тебя рот хоть великоват, но сочный. Я бы не стыдилась.

Это точно. Потому что я, по мнению всей родни, унаследовала рот от нее. У нее очень большой рот. А насчет сочности, оставим на ее совести.

Дедушка Степан пытался придать моим занятиям политическую окраску:

– Ты понимаешь, Ольга, этот самый, как их называют? Декадент. Копаешься в черном нутре, а не видишь светлых перспектив. При Сталине, понимаешь, за такие художества по головке не гладили… А ставили к стенке.

Что такое «ставили к стенке», я уже знала в том возрасте. Это означало – расстреливали.

Остальная родня очень не любила, когда «Душегуб» заводил речь на политические темы. Запретить ему нельзя. Во-первых, родственник. А во-вторых, он мог это расценить как неблагонадежность и сообщить куда следует. Ведь он хоть и в отставке, но навык-то остался, и руки скучают по прежней работе. Лучше с ним не связываться.

Все умолкали, когда он затрагивал политику, не отвечали на его вопросы. И тогда весь удар принимала на себя я. Он сажал меня к себе на колени, дышал мне в лицо табаком и спиртом и говорил, поглаживая мою голову дрожащей от старости рукой:

– Только ты меня понимаешь. Ты – наш, советский человек. А они… гнилая интеллигенция. Сталин знаешь, что делал с такими? Ставил к стенке. Без всяких разговоров.

Потом начинал изливать мне душу. О том, что страна потеряла веру. А без веры в вождя народ совсем распустился. При Сталине был порядок. А теперь каждый норовит укусить советскую власть. Мои родственники немели. И только выразительно переглядывались. Наконец бабушка Соня, жена «Душегуба», вмешивалась и отнимала меня у него:

– Хватит, Степан. Высказался – отдохни. Ты замучил ребенка. Посмотри, на кого она похожа?

– Разве больше не о чем поговорить? – осторожно, чтоб не рассердить дедушку Степана, добавлял дедушка Лева. – Давайте поговорим о чем-нибудь веселом. Например, что слышно насчет холеры в Одессе?

Потом я допрыгалась со своими портретами. И если бы не дедушка Степан, я бы полетела из английской школы со скоростью ракеты.

В школе я рисовала карикатуры на отстающих учеников по заданию пионервожатой. Эти карикатуры вывешивали в стенной газете в самом большом спортивном зале. И там всегда толпились зрители и гоготали. Мои рисунки имели успех.

Тогда наша учительница Мария Филипповна велела мне нарисовать портрет вождя советского народа Брежнева. Срисовать с фотографии. И добавила, что это большая честь для меня, и она надеется, что я оправдаю доверие коллектива школы.

Я осталась после уроков и за полчаса проделала всю работу. Уходя домой, занесла портрет школьному сторожу, чтоб он утром передал его учительнице.

Утром меня ожидала не только Мария Филипповна, а человек десять учителей и директор школы. У всех – каменные лица. Смотрят на меня, как кошки на мышь. Сейчас слопают.

Я вошла с раздутым портфелем на спине, который весил больше, чем я, и они сразу взяли меня в кольцо.

– Вражеский элемент! – не выдержав, завизжала Мария Филипповна. – Прокралась в наши тесные ряды!

Меня тут же выставили из школы. С наказом – без родителей не являться. А вся причина была в портрете Брежнева. Я по привычке схватила несколько главных деталей. Его большую верхнюю губу и густые, как кисточки для бритья, брови, и получилась карикатура.

В доме у нас начался переполох. Запахло порохом. –Дедушка Сема сказал, что нашей семье теперь сухой из воды не выйти, а прадед Лапидус, лично знавший Ленина, сказал, что в этом случае его прошлые заслуги не спасут. У бабушек увлажнились глаза и затряслись руки. Мой отец с перекошенным лицом забегал по квартире, запустив пальцы в свою шевелюру, и, казалось, он вот-вот сорвет с головы свой скальп, как парик.

Спас положение русский человек, дедушка Степан – щит и меч революции.

– А ну, тихо! – гаркнул он на свою еврейскую родню. Устроили кагал, понимаешь, поручать такое важное политическое дело, как портрет вождя, ребенку! Головотяпы! Ротозеи! А сейчас с больной головы на здоровую? На ребенка свалить свою политическую слепоту! Ну, погодите у меня! Я вас выведу на чистую воду! Я наведу там порядок!

Мой защитник, дедушка Степан, отставной майор КГБ, явился в школу в своем офицерском обмундировании, в котором он потом лежал в гробу, и навел порядок.

Марию Филипповну хотели уволить, но потом оставили со строгим предупреждением. Пионервожатую перевели в другую школу. В простую. Не в английскую.

А мне за четверть вывели по поведению «отлично», хотя, если честно признаться, я еле тянула на «тройку».

По случаю благополучного завершения этой неприятной истории мой папа устроил дома вечеринку. Для всей родни. Чужих не приглашали. Дедушке Степану, как герою дня, было позволено в этот вечер выпить больше установленной бабушкой нормы, и он, захмелев, плясал вприсядку русскую пляску и требовал, чтоб все евреи, независимо от возраста, плясали вместе с ним. Как представитель евреев я одна плясала с ним. Остальные ограничились хлопаньем в ладоши.