Мед и яд любви - читать онлайн книгу. Автор: Юрий Рюриков cтр.№ 99

В этих превращениях Наташи было две глубины. Первая, внешняя, глубина состояла в ее полном отказе от всей старой жизни, всего ее просвещенного и образованного уклада. Наташа вся пропиталась крестьянской естественностью, стала жить как бы доцивилизованной, почти природной жизнью.

Она опустилась, но опустилась в такую глубину, для рассказа о которой даже Толстому не хватает ясности, и о которой он говорит на ощупь, смутными касаниями интуиции. В чем же состоит эта главная глубина? И верно ли, что Наташа стала «красивой и плодовитой самкой», в которой «видно было только лицо и тело, а души не было видно»?

Может быть, это казалось только обычному внешнему взгляду, и Толстой говорит это не от себя? Может быть, он не зря пишет, что она «то, что называют», опустилась?

Превращение Наташи состояло в том, что она вся как бы перешла в синкретическое состояние. (Вспомним: синкретическое — от греч. «соединение, смесь» — значит нерасчлененное, слитное состояние, где все как бы сплавлено между собой, растворено друг в друге.) Ее душа сделалась невидной потому, что она вся как бы ушла внутрь, влилась в каждое ее слово, действие, спряталась в них.

И утрата Наташей своего «я», потеря своей прошлой личности — это тоже погружение в синкретические глубины. Ее «я» до конца растворилось в «мы», и Наташа стала не просто естественным человеком, а каким-то странным «органом семьи», воплощением вечной «жено-матери».

В этом своем растворении в «мы» она так слилась с мужем, что стала понимать его помимо слов, почти телепатически. Они разговаривали, «с необыкновенной ясностью и быстротой познавая и сообщая мысли друг друга… без посредства суждений, умозаключений и выводов, а совершенно особенным способом».

Это был способ, противный всем законам логики — «противный уже потому, что в одно и то же время говорилось о совершенно различных предметах… Наташа до такой степени привыкла говорить с мужем этим способом, что верным признаком того, что что-нибудь было неладно между ей и мужем, для нее служил логический ход мыслей Пьера. Когда он начинал доказывать, говорить рассудительно и спокойно и когда она, увлекаясь его примером, начинала делать то же, она знала, что это непременно поведет к ссоре».

Перед нами поразительный, невозможный парадокс. Передавая друг другу несколько мыслей сразу, в одну и ту же секунду, они не затрудняют этим свое понимание, а, наоборот, делают его более полным и быстрым. А когда они говорят по правилам логики, не о многих предметах сразу, а об одном, это не облегчает им понимание, а, наоборот, срывает его.

В этом переворачивании привычной истины тоже есть две глубины. Внешняя понимается просто, без особых усилий. Логические рассуждения, как мы знаем, идут от рассудка и будят в другом человеке только рассудок — самую неглубокую, самую не сердечную часть психики.

Механизмы логического мышления таятся в левом полушарии мозга, и когда они работают обособленно — это самые медленные и непроизводительные из умственных механизмов. А «разговор душ» — общение наших самых глубоких глубин — будит самое сильное и самое лучшее в человеке (в том числе и пружины логики), и потому дает необыкновенную ясность и быстроту понимания…

Но Толстой не просто передает эту в общем-то известную XIX веку истину. Он — и здесь начинается вторая глубина — говорит именно об одновременной передаче нескольких мыслей и чувств сразу, о таинственных внесознательных руслах, которыми идут эти множественные потоки.

Пожалуй, до него ни в европейской философии, ни в мировом искусстве не было речи о таком загадочном «многоканальном» разговоре душ — обмене информацией, который идет по каким-то неясным многорусловым дельтам. Это, видимо, очень глубокое, хотя и очень неясное, прозрение в человеческой природе — прозрение того, что назовут потом сверхсознанием.

В наше время сделано как бы предоткрытие, созвучное этому нащупывающему прозрению: обнаружены залежи неизвестных нам возможностей человеческой психики. Эти возможности были вскрыты совершенно новыми методами учебы — методами глубокого погружения.

Сегодняшние учебные методы используют лишь часть умственных механизмов человека, и самую слабую: пружины пассивного внимания, логического мышления и логической памяти. При глубоком погружении в работу вступают все основные механизмы психики. Напряжены радары внешних чувств, у предела работают поисковые эмоции, мобилизованы главные силы образного и логического мышления, образной, логической и двигательной памяти — слиты в унисон основные пружины сознания и подсознания, воли и разума.

Это и есть сверхсознание: все силы психики действуют в синкретическом — вернее, в синергическом — слиянии. И как обычно, они не просто складываются, а помножаются друг на друга и дают громадные результаты.

Пользуясь обычным методом, узкологическим, можно, скажем, усвоить пять иностранных слов в час, а пользуясь новым — 50, в десять раз больше. Возникает удивительный парадокс: чем изобильнее потоки информации, чем больше они захлестывают мозг, тем больше этой информации запоминается.

Скажем, из тысячи иностранных слов, которые человек получает за несколько недель, он запоминает около девятисот, 90–92 процента. А из 32 тысяч, полученных за такое же время, он усваивает 50 процентов — 16 тысяч [127] . Это 17-кратное усиление психики, эту неслыханную силу впитывания дает именно «многоканальность» впитывания, согласная работа всех мозговых механизмов.

И парадоксальное понимание друг друга стоит у Наташи и Пьера на родственных основах. Их «глубокое погружение» друг в друга, их многоярусный обмен разными мыслями и чувствами сразу — плод их синкретического — синергического слияния душ.

И любовь Наташи к Пьеру — это совершенно особое чувство, зеркало ее особого характера. Это не обычное психологическое чувство, не радуга эмоций, ощущений, переживаний. Все эти биения психики ушли, как дождь в почву, в ее дела, мысли, слова, привычки, вживились в них, стали неотделимыми и поэтому неразличимыми.

Любовь как бы перестала быть чувством, сделалась всеобщим состоянием ее души, тела, ума, поведения. И как свет пропитывает собой воздух, так и любовь пропитала собой весь образ жизни Наташи, весь уклад ее бытия, ушла вглубь и перестала существовать самостоятельно.

Эта синкретическая любовь не изображается — то ли потому, что у Толстого нет слов для нее, то ли потому, что она — из-за своего синкретизма — исчезла как особый предмет изображения.

Эта любовь — внеличное, внеиндивидуальное чувство. Она в корне не похожа ни на ранние Наташины чувства, ни на любовь цивилизации вообще — отдельное, психологическое чувство. Она как бы вознесена над временем и пространством, стоит вне обычных земных мер — как какое-то вечное состояние вечной Жено-матери.

Наташа из эпилога — нравственно-философский идеал Толстого, и в ней как бы слились потоки трех величайших земных идеалов — платоновская духовность, русско-крестьянская (и руссоистская) естественность, индуистская растворенность в мире. Это не европейский идеал — таким идеалом со времен античности была женщина-возлюбленная. Скорее это идеал азиатский — женщина-мать и возлюбленная одновременно, идеал, в котором гораздо громче звучит сила земного плодородия.