Дочери Евы - читать онлайн книгу. Автор: Каринэ Арутюнова cтр.№ 48

Папа, мы с Петром решили, – мы с Петром, вы слышали? – тут я оглох, ослеп, я тут же умер – она держала его за руку, моя милая дочь и произносила какие-то слова, но, клянусь, я не слышал ни слова – Бог сжалился надо мной, лишил меня зрения и слуха, я не успел узнать, что же такое решила моя дочь, моя дорогая фейгеле, разбирающая главы из «Мишны», раскладывающая тарелки на скатерти своими белыми ручками, – мне снова повезло, и я не узнал, как моя девочка решила обмануть судьбу, оставив в недоумении прадеда-раввина и оглохшего отца.

Когда наступают смутные времена, а в лавках исчезает мука и сахар, то идут куда? – к старому Лейзеру, и видит Создатель, Лейзер готов поделиться последним, но скажи мне, идиоту, – зачем им выжившая из ума Соня, зачем им Нахумчик и Давид, – давай зажжем свечи, жена моя, и восславим Господа – за то, что беда обошла наш дом, – она молчит? – ничего, как всякая девушка ее возраста, она забивается в скорлупу и думает о разных глупостях, разве я не прав – о платьях, локонах, о студенте, с которым познакомилась на Хануку, о выкресте, от которого отказался родной отец, – наступают тяжелые дни, они хотят быть как все, – хедер это плохо, говорят они, в хедере безумный старик учит еврейской грамоте, грязным пальцем он водит по буквам и загибает страницы, он задает вопрос и ждет ответа, но ответа нет, – горе мне – он задает вопрос на языке Моше Рабейну и ждет ответа из глубины веков, но пахнет порохом, а гимназисты читают «Отче наш», вместо «Кол нидрей» они поют романсы – ответа нет и не будет, потому что сегодня правят те, а завтра другие, сегодня Петлюра, завтра атаман Григорьев, и тогда мы ждем красного командира – красный командир рассудит, он примчится на вороном коне и наведет порядок, – так думают добрые евреи из Овруча, они выносят серебряный поднос с хлебом и солью, но их заставляют рыть братскую могилу, вежливо их подводят к краю этой могилы, и так же вежливо поясняют им – сначала в могилу войдут дети, потом ваши жены, а после – после вы сами будете умолять батька засыпать вас землей, вы будете кушать эту землю, чтобы не слышать стонов и не видеть пелены в глазах младенцев.

Ты слышишь, Переле, пусть уже будет тихо – давай накроем стол и зажжем свечи, поминая тех, кто уже не сядет с нами рядом, помнишь, как радовалась ты этому столу, покрывая его белой скатертью, рассаживая детей,

– детей должно быть не меньше дюжины, потому что так угодно Господу нашему, плодитесь и размножайтесь, сказано в Писании, – детей должно быть много, потому что если один из них, не дай бог, станет выкрестом, другой умрет от скарлатины, а третий ускачет на красном коне в поисках новой жизни, то остается четвертый, но если этот четвертый окажется девочкой, красивой девочкой, опускающей темные глаза, в которых отражается весь этот безумный мир с его правдой и ложью, жестокостью и милосердием, то может статься, в одно ужасное утро, войдут эти, пьяные, с крестами и звездами, с шашками наголо – и тогда господь пошлет нам чужого мальчика с библейским именем Петр.

Трамваи уже не ходили.

Через весь Подол, от Покровской до Кирилловского монастыря, тянулись подводы с еврейским добром – перевернутые рояли с растопыренными ножками, скатанные ковры, баулы, – останься, Франечка, – соседка Паша, вечно пьяненькая, с лицом мятым, будто небрежно слепленным из теста, с выступающими красными щечками и сизой картошечкой носа, жуя складчатым ртом, – останься, Франя, куды ж ты с дитем, в дорогу? А я вас схороню в подвале, а то девчонку оставь, а сама езжай, кто на дите малое покажет, а, Франя?

Франя с сомнением выслушивала Пашины увещевания – всем Паша хороша, да можно ли положиться на обещания маленькой пьянчужки?

Летела через мост, добрые люди сказали – беги, Франя, беги, там твой Ося, три дня стоят, – обмотала голову платком, дочку в тряпки, в карман сухарь, девочка сосредоточенно посасывала его, поглядывая из-за материнского плеча антрацитовыми глазами.

Встреча оказалась не последней, поезд, в котором ехали Франя с дочкой, вздрогнув суставами и сочленениями, тяжко пыхтя и вздыхая, издав простуженный трубный звук, замер, прижав нос к стеклу, только и различила несколько полустертых букв: «…ичи». Беличи? Хомичи? Родичи?

За мутным окном проплыли и остановились деревья, и старушки с корзинками в ногах, и несколько истомленных ожиданием серых фигур, и пестрое цыганское семейство, Франя сунула ноги в боты, схватила чайник, – кипятку, кипятку, – прошелестело из-за угла, старый Мозес закашлялся, кутая серое горло, – натолкнувшись с разбегу на чье-то усатое лицо, ухмыляющееся, в оспинах, вскрикнула, дребезжа чайником, через пути, перескакивая через лужи, – состав, идущий в другую сторону, молодые лица, обветренные, зубастые, военная форма, окрики: куда бежишь, девочка? давай к нам – погреться…

Сердито отвернувшись, но все же кокетливо поправив выбившуюся из-под платка прядку – чистый шелк, Франечка, чистый шелк – гребешок легко проходил сквозь тонкие волосы, темно-русые, а в Оськиных пальцах и вовсе золотые, потрескивающие, освобожденные от гребней и невидимок, – у состава трое военных – а скажите, хлопчики, – да так и застыла с чайником в руке – знакомая улыбка со вздернутой верхней губой над ровным рядом зубов, вот тут уж точно – в последний раз уткнулась ртом и носом куда-то в ямку между голубеющей колючей скулой и ключицей.

* * *

После трех лет скитаний город оказался невыразимо прекрасным и страшным – черные провалы окон, грязно-желтые стены, могильная сырость подвалов, и опустевший дом, и кинувшаяся ей в ноги нетрезвая Паша, – а ваших всех, Франечка, всех, там они, в Яме? – и чужие лица, вместо старой Эльки, скандальной Фаины и протезиста Шульмана, вместо Давида-большого и Давидика-маленького, чужие люди – Пашина племянница с мужем и детьми, за столом, накрытом их скатертью, тяжелой, льняной, и часы c кукушкой в прихожей, и плетеное кресло, а запах незнакомый – густого супа с пшеном и кислого хлеба, – Франя опустила девочку на пол, в крайней комнате никого, семеня и виновато улыбаясь, Паша провела в дальнюю комнату без окон – там, и вправду, кровать была и картинка, криво висящая на гвозде, а в углу – серая кошка, худая, со свалявшейся шерсткой, выгнула спинку, но уже через минуту сладостно заурчала под детской ладонью.

Стянув платок с головы, вдыхала аромат майского меда и полыни – прядка русых волос падала на глаза, стакан сладкой газировки с клубничным сиропом – на углу Константиновской и Верхнего Вала, под праздничный звон трамваев на Почтовой – Андреевский спуск – Контрактовая – Межигорская… Франя шла по городу в единственном приличном платье с белым воротничком и такими вставочками на груди, и кармашком – город был тих и светел, и жизнь начиналась заново, только без Оси, а самой нет и двадцати пяти, и ямочка на щеке, и легкий смех – грустить Франя долго не умела, а танцевать любила, – ну, точно малахольная, – Фрида Моисеевна, поднатужившись, ставила выварку на плиту и суп помешивала в кастрюле, а от Оси только и осталось что карточка, и странно мальчишеское лицо глядело с нее, а карточка лежала в альбоме, а альбом в нижнем ящичке комода, в шифлодике, а на Фроловской, недалеко от монастыря продавали букетики ландышей, и на четвертой обувной фабрике был такой Яша, с рыжим лицом пересмешника, для всех Яков Григорьевич, мастер, а для Франечки – просто Яша.