– Чем это? – удивлённо спросил Яков.
– Я слышал, вас за последний бой представляют к награде.
– Меня? – Яков неопределённо хмыкнул. – Ну да…
– Да нет, вы не подумайте, – лейтенант понял, что имел в виду Яков, и поспешил заверить: – Весь состав батареи представлен…
– Весь состав? – переспросил Яков и горько вздохнул. – А за что?
– Как за что? – начал горячиться лейтенант. – Мы хорошо действовали!
– Как же… Действовали б хорошо, были бы там, – Яков показал на дальнее зарево. – А мы здесь…
– Да нет, – продолжал настаивать лейтенант. – Начальство считает, что мы поддерживали наши войска очень даже неплохо.
– А остальные что? – перебил его Яков. – Дивизия три раза пыталась наступать и все три раза безрезультатно.
– Это потому, что нас немцы сильно бомбили…
– А наша доблестная авиация где? – раздражённо отозвался Яков. – Почему не прикрыла?
– Говорят, – лейтенант почему-то снизил голос до шёпота. – Немцы сожгли много наших самолётов ещё на аэродромах…
– Тогда куда же наше начальство смотрело? Это их обязанность всё предусмотреть, а так… – и Яков безнадёжно махнул рукой.
И то ли летняя ночь располагала к откровенности, то ли от обилия тяжких мыслей возникла потребность выговориться, но Яков вдруг повернулся к лейтенанту и тихо заговорил, явно имея в виду то самое сложившееся на фронте трудное положение, которое, судя по всему, больше всего и угнетало сына Сталина.
– Вы согласитесь, лейтенант, поначалу моральный дух части был хороший. Но вот последовавшие неудачи, а особенно воздействие немецкой авиации, ухудшили моральное состояние. Думаю, это упущение политработников, особенно тех, кто ведёт работу не по внутреннему убеждению, а казённо и схематично…
Разговор неожиданно приобрёл политическую окраску, и лейтенант, позволив себе перебить командира, возразил:
– Я думаю, коммунистическая идея сильна, и наши политработники пользуются в войсках любовью и уважением.
Но тут становившуюся излишне откровенной беседу прервал топот солдатских сапог, и подбежавший к ним связной, обращаясь к командиру батареи, доложил:
– Товарищ старший лейтенант! Вас приглашают на дивизонный НП!
– Понятно… – Яков надел шинель в рукава и зашагал вслед за связным.
Несмотря на ночное время, связной хорошо ориентировался, и они без труда вышли к дивизионному НП, где, к удивлению Якова, никого не оказалось. Пока они вместе со связным топтались возле пустого укрытия, из темноты возникло несколько фигур, и один из подошедших глухо спросил:
– Старший лейтенант Джугашвили?
– Да, это я, – Яков сразу насторожился. – А где все?
– НП перебазировался, а мы вас ждём, – ответил тот же голос.
Яков хотел уточнить причину смены НП, но не успел. Внезапный удар по затылку оглушил его, и он, теряя сознание, рухнул на траву…
Сколько он пробыл в таком состоянии, Яков понять не мог. Сознание возвращалось медленно, урывками, и сначала он ощутил, что щека прижата к мокрой доске, а совсем рядом слышно, как периодично всплескивает вода.
Яков попытался пошевелиться, но почувствовал, как ему заворачивают рукав, потом ощутил укол, и сознание сразу словно растворилось в сладком мареве…
Когда сознание снова вернулось, кругом было светло, а значит, уже наступило утро. Над головой у Якова свисал полупрозрачный полог, и он понял, что лежит в палатке на топчане. Яков попробовал пошевелиться и ощутил, что тело повинуется ему плохо.
В этот момент сбоку мелькнула какая-то тень, и Яков с трудом повернул голову. Он увидел входившего в палатку немца и напрягся. А немец подошёл ближе, что-то налил из склянки в пластмассовый стаканчик и протянул его Якову со словами:
– Тринкен, верден ви зих бессер фюлен
[53]
.
Поняв, что это надо выпить, Яков без колебаний отхлебнул и, почти сразу ощутив в теле непонятно откуда возникшую лёгкость, попробовал повернулся. Увидев, что Яков приподнялся, немец дружелюбно забормотал:
– Ком, ком
[54]
, – и, взяв его за локоть, помог встать.
Немец провёл Якова на полянку, где стоял стол, и пригласил сесть. Напротив сидел улыбчивый офицер, который, выждав приличествующую паузу, представился:
– Я капитан Штрикфельд, и я имею желание с вами побеседовать. Пожалуйста, назовите ваше имя и вашу часть.
Яков промолчал. Тогда Штрикфельд громко щёлкнул пальцами, и по этому сигналу от палатки, стоявшей под деревьями, к столу подбежали два красноармейца, судя по их виду, пленные.
Немец повернулся к ним и как-то уж очень дружелюбно спросил:
– Вы, ребята, по военной специальности кто?
– Артиллеристы! – дружно гаркнули оба, а потом тот, что стоял чуть в стороне, уточнил: – Гаубичная батарея.
– Зер гут, – немец благосклонно кивнул и, показывая на Якова, спросил: – А этот старший лейтенант кто?
– Наш командир батареи, – твёрдо заявил стоявший ближе.
– И ваше имя?.. – вкрадчиво спросил офицер, снова обращаясь к Якову.
Но тот отрешённо молчал. Оба предателя наверняка знали, что он сын Сталина и что его фамилия Джугашвили, и немец это тоже отлично знал, а его вопрос был всего лишь уловкой, с помощью которой офицер, ведший допрос, пытался разговорить пленника.
– Ладно, тогда поступим так… – и немец без видимого раздражения начал раскладывать на столе изъятые у Якова документы и то, что было найдено у него в карманах.
– Вот ваш зольдатен-бух, – офицер показал Якову его раскрытое командирское удостоверение с фотографий и чётко выписанной фамилией Джугашвили. – Признаёте, что это ваше?
Отпираться было просто смешно, и Яков кивнул. Штрикфельд посмотрел на него и чуть ли не сочувственно сказал:
– Я понимаю, вы как офицер должны хранить военную тайну. Но мы можем поговорить и на отвлечённые темы… – он жестом отправил пленных назад в палатку и продолжил: – Вам известно, что здешнее население воодушевлённо встречает наши войска?
– Это представители буржуазии и зажиточного крестьянства, – глухо, через силу ответил Яков.
– Допустим, – согласился Штрикфельд. – Но есть немало свидетельств, что ваши крестьяне не приемлют колхозный строй.
– Это временное явление. Реформы часто непонятны современникам и дают результат только по прошествии времени.
– Интересная мысль… Однако давайте оставим эти материи. А вот что вы скажете о неудачах русского командования?
– Пока говорить рано, – Яков в упор посмотрел на Штрикфельда. – Если удастся отрезать танки от пехоты, то результат будет иным. Но если бы мои красноармейцы отступили, если бы я увидел, что моя дивизия отступает, я бы сам застрелился, потому что отступать нельзя.