Тургенев и Полина Виардо. Сто лет любви и одиночества - читать онлайн книгу. Автор: Майя Заболотнова cтр.№ 33

Я знала – мне тут же передали, – что в салонах скучающая публика активно перемывает нам косточки, гадая, что за отношения нас связывали. Кое-кто не стеснялся намеками или даже напрямую спрашивать об этом меня.

Сердце мое и без того едва билось, я не уставала оплакивать мою потерю, даже письма я в то время писала – и долго еще продолжала писать – на бумаге с траурной каймой и запечатывать их в такие же траурные конверты, – и отвечать на вопросы о нашей жизни я совершенно не могла. Как-то, не выдержав, я ответила одному знакомому, тоже русскому, художнику Алексею Боголюбову, жившему во Франции:

– Какое право имеют так называемые друзья Тургенева клеймить меня и его в пошлых отношениях? Все люди от рождения свободны, и все их действия, если они не причиняют вреда обществу, не подвержены ничьему суду, ибо чувства и действия мои и его были основаны на законах, нами принятых, не понятных для толпы, да и для многих лиц, считавших себя умными и честными. Более сорока лет я прожила с избранником моего сердца, вредя разве себе, но никому другому. Но мы слишком хорошо понимали друг друга, чтобы заботиться о том, что о нас говорят, ибо обоюдное наше положение было признано законным теми, кто нас знал и ценил. Если русские дорожат именем Тургенева, то я с гордостью могу сказать, что сопоставленное с ним имя Виардо никак его не умаляет…

Боголюов вовсе не обиделся на меня за резкий тон. Позже мне передали его слова: «Жизнь Тургенева и Виардо не есть жизнь обыкновенных людей. Полина Виардо была, по-моему, с Иваном Сергеевичем истинная пара по умственным достоинствам… Вопреки всех толков и пересуд наших россиян… скажу, что он был счастлив по-своему».

Я была благодарна Алексею за эти слова и от души надеялась, что он прав – что Иван действительно был счастлив со мной, что наши необычные отношения в последние годы, наша необыкновенная, странная, исполненная волшебства дружба в самом деле принесла ему хоть немного счастья.

Он завещал похоронить его в России, которой был очень предан, а потому я попросила Клоди, которая была очень к нему привязана, сопровождать его тело на родину и там заняться похоронами. Сама поехать я была не в силах, но в день похорон, сидя у огня, я перебирала его письма, которые он писал мне в течение долгих сорока лет, – о, их были тысячи, этих писем, – перечитывала каждую строчку, наполненную любовью и нежностью, и думала о том, что таких писем я больше не получу никогда, и сама не напишу о любви ни слова.

Одно из писем я так и не смола выпустить из рук, убрать обратно в ящик. Иван написал мне его три года назад – тогда он уже был болен, но еще не знал об этом, – послав мне одно из своих стихотворений в прозе, которые я так любила. Теперь это письмо лежало передо мной, и я раз за разом перечитывала строки, написанные его уверенным, аккуратным, почти каллиграфическим почерком:

«Где-то, когда-то, давно-давно тому назад, я прочел одно стихотворение. Оно скоро позабылось мною… но первый стих остался у меня в памяти:

Как хороши, как свежи были розы…

Теперь зима; мороз запушил стекла окон;

в темной комнате горит одна свеча.

Я сижу, забившись в угол;

а в голове все звенит да звенит:

Как хороши, как свежи были розы…

И вижу я себя перед низким окном деревенского русского дома. Летний вечер тихо тает и переходит в ночь, в теплом воздухе пахнет резедой и липой; а на окне, опершись на выпрямленную руку и склонив голову к плечу, сидит девушка – и безмолвно и пристально смотрит на небо, как бы выжидая появления первых звезд. Как простодушно-вдохновенны задумчивые глаза, как трогательно-невинны раскрытые, вопрошающие губы, как ровно дышит еще не вполне расцветшая, еще ничем не взволнованная грудь, как чист и нежен облик юного лица! Я не дерзаю заговорить с нею, – но как она мне дорога, как бьется мое сердце!

Как хороши, как свежи были розы…

А в комнате все темней да темней… Нагоревшая свеча трещит, беглые тени колеблются на низком потолке, мороз скрипит и злится за стеною – и чудится скучный, старческий шепот…

Как хороши, как свежи были розы…

Встают передо мною другие образы… Слышится веселый шум семейной деревенской жизни. Две русые головки, прислонясь друг к дружке, бойко смотрят на меня своими светлыми глазками, алые щеки трепещут сдержанным смехом, руки ласково сплелись, вперебивку звучат молодые, добрые голоса; а немного подальше, в глубине уютной комнаты, другие, тоже молодые руки бегают, путаясь пальцами, по клавишам старенького пианино – и ланнеровский вальс не может заглушить воркотню патриархального самовара…

Как хороши, как свежи были розы…

Свеча меркнет и гаснет… Кто это кашляет там так хрипло и глухо? Свернувшись в калачик, жмется и вздрагивает у ног моих старый пес, мой единственный товарищ… Мне холодно… Я зябну… и все они умерли… умерли…

Как хороши, как свежи были розы…».

Слезы, капая на бумагу, заставляли чернила расплываться, и я, не разбирая уже строчек, прошептала:

– Прощайте, мой дорогой, мой самый любимый друг. Я верю, что мы обязательно увидимся с вами там, за радугой…

Незадолго до смерти Тургенев изменил завещание. Прежде он хотел оставить все своим родственникам в России – брату и племянникам. Однако близость смерти, ее постоянное незримое присутствие заставила его передумать.

Он пригласил к себе действительного статского советника Андрея Николаевича Карцева, который был послом России в Париже, и тот под диктовку писателя зафиксировал его последнюю волю.

Рука писателя уже не могла держать перо, настолько он был слаб, и голос его был едва слышен, когда он начал диктовать:

– Во имя Отца и Сына и Святого Духа. Будучи в здравом уме и твердой памяти, я, нижеподписавшийся, коллежский секретарь Иван Сергеевич Тургенев, на случай моей смерти завещаю все авторские права и литературную собственность на сочинения мои, как изданные, так и неизданные, а равно еще должные мне по контракту книгопродавцем-издателем Иваном Ильичем Глазуновым двадцать тысяч рублей – всецело французской подданной Полине Виардо-Гарсиа. Писано со слов моих и по личной моей просьбе семнадцатого марта тысяча восемьсот восемьдесят третьего года действительным статским советником А. Н. Карцевым, – он закончил диктовать и, взяв перо дрожащей рукой, едва не разлив чернила, подписал завещание: «Коллежский секретарь И. С. Тургенев».

На следующий же день Полина попросила протоиерея Васильева из церкви в Бужинвале, где они жили, отслужить заупокойную. Мадам Виардо, вся в черном, в черной густой вуали, которая закрывала ее лицо, стояла одна, впереди, прямая и напряженная, словно натянутая струна, и никто не смел подойти к ней. Даже ее дети стояли поодаль. Это было ее горе, ее прощание, и нарушать ее одиночество в этот миг казалось почти кощунством. Слез ее никто не видел, но ее глаза, в которых, казалось, навечно застыла скорбь, сильнее всяких слез свидетельствовали о ее горе.