Странники войны - читать онлайн книгу. Автор: Богдан Сушинский cтр.№ 2

Отто Скорцени уже собирался уходить из этого чистилища диверсантов, когда к нему неожиданно заглянул Кальтенбруинер.

— Знаю, знаю, штурмбаннфюрер, сейчас вы заявите, что ни один из ваших русских до Сталина не дойдет. Даже если их усадить на планеры, а всеми любимого вождя Кобу поместить на вершину Абруццо.

— Уж там-то они, любимцы смерти, до Кобы действительно не доберутся, — спокойно признал штурмбаннфюрер.

— Ревнуете. Вот что значит взойти на вершину славы, Скорцени! Стоит только оказаться на ней, как сразу же начинаешь подозревать, что все вокруг собираются потеснить тебя. Не повторяйте ошибок Гейдриха.

Скорцени взглянул на обергруппенфюрера с откровенным любопытством. Упоминание имени предшественника Кальтенбруннера на посту шефа Главного управления имперской безопасности показалось ему довольно рискованным. Во всяком случае, «уроки Гейдриха» более уместно извлекать самому Кальтенбруннеру.

— Вам, обергруппенфюрер, я уступлю любую вершину, — Скорцени произнес это слишком серьезно, чтобы насторожившийся Кальтенбруннер смог заподозрить его в иронии. Эти слова прозвучали как клятва, которую Скорцени не постеснялся бы повторить. Он прекрасно понял, на что намекает Кальтенбруннер.

Отто знал, какой неукротимой завистью пылал когда-то Гейдрих. Как жестоко страдал этот сильный, волевой человек из-за зависти к успехам всех, кто только мельтешил перед ним — Риббентропа, Геринга, Геббельса... Как из-за зависти по поводу постов и славы он, по существу, возненавидел Канариса и даже своего покровителя — Гиммлера.

Конечно, к вершине славы, к вечному первенству Скорцени стремился не в меньшей мере, чем когда-то Гейдрих. Ради них он и совершал все то, что сумел совершить. Однако не собирался превращать свою жизнь в сплошной ад терзаний. В стенах СД до сих пор помнят зловещую фразу, оброненную когда-то Гейдрихом: «Своих врагов я намерен преследовать до самой могилы».

Но это сказал Гейдрих. Скорцени не желал повторять его роковую ошибку — в этом Кальтенбруннер мог быть спокойным.

«Первый диверсант рейха» предпочитал вообще не преследовать врагов. Он попросту старался не замечать их. Брезгливо не замечать, что убивало некоторых его противников вернее яда или пули. Но если уж его ставили в такие обстоятельства, когда не преследовать становилось невозможно, начинать он предпочитал с того, чем Гейдрих собирался завершать, — с могилы.

Понимал ли это преемник Гейдриха Эрнст Кальтенбруннер? Наверняка понимал. Или по крайней мере улавливал тенденцию.

И когда Кальтенбруннер своим полувнятным голосом проклокотал: «Верю, уступите» — это была не просто фраза. За ней стояла уверенность в слове «самого страшного человека Европы».

— Но есть еще одна вершина, которую мы можем взять только вместе, обергруппенфюрер.

— Вместе берут только одну вершину — вершину власти. Высшей власти в рейхе. Вы ее имеете в виду?

Скорцени рассмеялся. Он смеялся так, что Кальтенбруннер взглянул на него с опаской: уж не рехнулся ли?

— Вынужден разочаровать: я не рвусь к власти. Всего лишь спросил, — запоздало начал оправдываться Кальтенбруннер. И прозвучало это настолько унизительно, что вызвало у Скорцени новый приступ смеха. До сих пор обергруппенфюрер вообще не слышал, чтобы Скорцени когда-либо хохотал. Теперь он знал, что самое страшное, чего можно ожидать от «самого страшного человека Европы», — его смех. Источаемый офицером с таким свирепым лицом и таким убийственно холодным взором, он и сам становится убийственным.

— Что такое высшая власть в рейхе, Эрнст? — Кальтенбруннер так и не заметил, когда маску смеха сменила застывшая, цвета посеревшего гипса маска презрительной ненависти. — Высшая власть в рейхе — это не вершина, а падение. Достигнув высшей власти в рейхе, мы с вами, обергруппенфюрер, достигнем не славы, а бесславия.

— Так к чему же вы стремитесь, Скорцени? К чему вы тогда стремитесь?

Штурмбаннфюрер задумчиво посмотрел в окно. Он не любил предаваться философским рассуждениям. Не будь его собеседником Кальтенбруннер, он попросту прервал бы этот разговор.

— Хочу завершить свой путь так, чтобы потом обо мне сказали: «Это был человек с профессиональной хваткой и фантазией Шекспира».

— Поскольку всегда был «любимцем смерти», — теперь они рассмеялись вдвоем.

— Когда я смотрю на элиту Третьего рейха, равно как и на верхушку заповедника коммунистического еврейства — СССР, то с ужасом думаю о том* до какой же степени многие партийные и государственные бонзы лишены элементарной фантазии. Я не могу так жить. Не желаю жить так, как живут они. Вот почему не стремлюсь к высшей власти. Маниакальный комплекс «первого Гейдриха империи» меня не привлекает.

— «Первый Гейдрих империи», — оценил его юмор Кальтенбруннер. — Жаль, что вы не пустили гулять эту фразу еще при его жизни. И вообще жаль, что Гейдрих разворачивался в СД еще тогда, когда вы сражались на фронте. Пока вы в сорок первом шли на Москву, Гейдрих вовсю шел на Берлин — вот в чем несовпадение ваших жизненных линий. А мне интересно было бы видеть вас вместе рвущимися к Берлину. Из любопытства: кто первым дошел бы до звезды фюрера. Вы, Скорцени, если и не выиграли бы этот «заезд», то уж во всяком случае не проиграли бы.

«А ведь он совершенно не верит, что я не рвусь к власти и не стремлюсь стать первым человеком рейха. Хотя... сам-то ты в этом уверен разве на все сто?»

— Слава, к которой я стремлюсь, покоится на вершине профессионализма, — молвил он вслух. — Это когда самый отпетый и воспетый диверсант мира скажет: «Нет, такое мне не под силу. Такое было под силу только Скорцени. Но его уже нет. А кроме Скорцени на такое никто уже не решится». В нашем деле нужна не только отчаянная храбрость, но и отчаянная фантазия, господин обергруппенфюрер. Оглянитесь вокруг, и вы увидите, что вас окружают целые сонмища властолюбцев, совершенно лишенных фантазии. Лишенных настолько, что ни на что другое, кроме примитивной жестокости, зависти и еще более примитивной жажды власти, их уже не хватает.

Они стояли друг против друга: оба крепкие, рослые, уверенные в себе. Прошедшие суровую школу жизни и пробившиеся в высокие берлинские кабинеты из провинции, как могут пробиваться только очень целеустремленные люди. Шрамы на их суровых рожах, эти фетиши студенческих дуэлей напоминали их недругам о страшной метке, которую жизнь неминуемо оставляет на лицах и душах истинных воинов.

— А тем временем фюрер торопит, — резко изменил тему разговора Кальтенбруннер. — Ему надоело терпеть еще одного фюрера, пусть даже он находится в другом конце Европы.

— Было бы странно, если бы не торопил. Предлагаю послать двоих: Кондакова и Меринова. — Скорцени отобрал из кипы фотографии этих двоих и показал Кальтенбруннеру.

— Значит, только двое?

— Чем больше группа, тем меньше шансов на успех операции. У этих двоих почти одинаковые судьбы: оба отбывали ссылки в Сибири, куда сослали их отцов, а значит, привыкли к самым худшим проявлениям русского климата, обладают достаточной выдержкой, ненавидят коммунистов... К тому же, несмотря на пленение, были неплохими солдатами. Особенно Кондаков, он же агент Аттила. Ему и стоит поручить руководство операцией.