Лев в тени Льва - читать онлайн книгу. Автор: Павел Басинский cтр.№ 34

История работы Толстого на голоде в имении Раевского Бегичевка Рязанской губернии Данковского уезда вызывает много вопросов. Во-первых, почему он отправился помогать голодающим в другую губернию? Во-вторых, почему «штабом» для борьбы с голодом был выбран не дом в Ясной Поляне, а усадьба Раевского? И, наконец, кому первому пришла в голову идея устраивать бесплатные столовые, или «сиротские призрения», как их называли в народе?

Когда летом 1891 года в обществе заговорили о надвигающемся на Россию бедствии («За последние два месяца нет книги, журнала, номера газеты, в которой бы не было статей о голоде…» – пишет Толстой в начале статьи «О голоде»), Лев Николаевич оказался в сложном положении. Он сочувствовал крестьянам и понимал, что единственным средством помощи голодающим может быть государственная поддержка через земства вместе с частной благотворительностью. Но по своим убеждениям участвовать в этом он не мог.

Как раз в это время он работает над книгой «Царство Божие внутри вас», где выступает противником государства. Именно в этом году делает всё возможное, чтобы остаться без денег: отказывается от собственности и конфликтует с женой по вопросу об авторских правах. И складывается парадоксальная ситуация. Чтобы помогать голодным, нужны деньги, и чем больше, тем лучше. А все его душевные усилия этого года ушли на то, чтобы от этих проклятых денег избавиться!

Казалось бы, что придумывать! Запроси у издателей солидный аванс под будущее произведение. Но на это он пойти не может. И остаться в стороне от голода не может. Получается замкнутый круг.

Буквально на следующий день после отправки письма с отказом от авторских прав в «Русские ведомости» в гостях у Толстого был сосед-помещик Евгений Владимирович Львов, и они говорили о голоде. После этого Толстой не спал до четырех часов ночи, «всё думал о голоде». «Кажется, нужно предпринять столовые», – пишет он в дневнике и говорит об этом с женой, но разговора у них не получается.

19 сентября, в день выхода номера газеты с отказом от авторских прав, Толстой с дочерью Татьяной отправляется в имение своего брата Сергея Николаевича Толстого Пирогово и едет по ближайшим деревням, чтобы ознакомиться с положением крестьян. Но идея столовых не вызывает энтузиазма у старшего брата. Толстой пишет в дневнике: «Из столовых до сих пор ничего не выходит. Боюсь, что я ошибся». И здесь же мучительно размышляет, как решить проклятый вопрос о деньгах? «Можно так сказать: употребление денег – грех, когда нет несомненно нужды в употреблении их. Что же определит несомненность нужды? Во-первых, то, что в употреблении нет произвола, нет выбора, то, что деньги могут быть употреблены только на одно дело; во-вторых (забыл)… И мне нехорошо и телом и духом…»

Его раздражают публичные разговоры о голоде! «Все говорят о голоде, все заботятся о голодающих, хотят помогать им, спасать их. И как это противно! Люди, не думающие о других, о народе, вдруг почему-то возгораются желанием служить ему Тут или тщеславие – высказаться, или страх, но добра нет».

Добра нет. Но он понимает, что не желая сам иметь дело с деньгами и перекладывая это на жену и старшего брата, он ведет себя аморально. Нет других способов накормить голодных как только посредством ненавидимых им денег. Дочь Толстого Татьяна Львовна в дневнике назовет это состояние выбором между «first best» и «second best» (самое лучшее и не самое лучшее). Выбор «first best» диктуется завышенными моральными требованиями к людям, которые в целом живут неправильно. «Неужели люди, теперь живущие на шее у других, не поймут сами, что этого не должно, не слезут добровольно, а дождутся того, что их скинут и раздавят?» – пишет он в дневнике. Да, но пока они слезут, от голода будут умирать люди. А спасти их могут только те, кто сидят у них на шее. И Толстой выбирает «second best».

Но при этом ему «грустно, гадко на нашу жизнь, стыдно, виновато, мучительно. Отче, помоги мне делать волю Твою».

Может показаться, что Толстой заблудился в двух соснах. Но на самом деле он оказался перед серьезным и опасным для его мировоззрения противоречием. Подвергается испытанию всё, к чему он пришел за последние десять лет. В его новом миропонимании деньги и собственность это абсолютное зло, а с помощью зла нельзя творить добро. Но живое чувство сострадания к людям говорит обратное: как раз с помощью денег или обладая собственностью, можно совершить прямое христианское дело: накормить голодных. И он, Толстой, может сделать это дело, а может отказаться от него. Но соглашаясь на это дело, он способствует торжеству зла и несправедливости на земле. И потому это не выбор «second best», а прямой выбор греха, сотрудничество со злом.

Какое-то время он колеблется. Дела в окрестностях Ясной Поляны обстоят не так плохо. У крестьян, по крайней мере, есть картофель. Но уже дальше, в Ефремовском уезде, он видит иную картину: «из 70-ти дворов есть 10, которые кормятся еще своим. Остальные сейчас, через двор, уехали на лошадях побираться. Те, которые остались, едят хлеб с лебедой и с отрубями, который им продают из склада земства по 60 копеек с пуда…»

Толстой знает, что это такое. «Хлеб с лебедой нельзя есть один. Если наесться натощак одного хлеба, то вырвет. От кваса же, сделанного на муке с лебедой, люди шалеют».

И всё же неизвестно, как проявилось бы участие Толстого в борьбе с голодом, если бы на его пути не появился его старинный друг Иван Иванович Раевский, помещик села Бегичевка Рязанской губернии. В том нерешительном положении, в каком находился Толстой летом-осенью 1891 года, ему необходим был толчок извне. Этим толчком, этой «палочкой-выручалочкой» и оказался Раевский.

Раевский был одним из редчайших знакомых Толстого, с которым он был на «ты». Они познакомились в конце пятидесятых годов в Москве, когда Толстой вернулся с Севастопольской кампании. И сразу подружились. Раевский был старшим сыном Ивана Артемьевича и Екатерины Ивановны Раевских; отец его происходил из старинного дворянского рода. Жажа, как его звали в семье, родился 26 октября 1835 года и с детства удивлял всех своими умственными способностями. В возрасте семи лет он свободно говорил по-французски и по-немецки, отлично читал и писал по-русски и знал все четыре действия арифметики. После гимназии Иван поступил в Московский университет на физико-математический факультет, который успешно окончил кандидатом по чистой математике. Некоторое время он служил чиновником по ведомству народного просвещения, но затем его потянуло в деревню, где он погрузился не только в хозяйство, но и в общественную деятельность. Раевский стал одним из самых активных земских работников Данковского уезда Рязанской губернии.

Он принадлежал к просвещенным помещикам, которые стремились поставить хозяйство на научную основу. Он выписывал из-за границы машины и удобрения. Ему доставляли «гуано» из Чили, то есть, попросту говоря, чилийский навоз. Мужики смеялись над ним: «Барин наш молодой из-за моря теперь г…. покупает, видать, своего хватать не стало».

С Толстым они познакомились в зале гимнастического общества на Большой Дмитровке. Молодой Толстой был большой поклонник гимнастики. В некрологе памяти Раевского он вспоминал: «Мне было под 30, ему было с чем-то двадцать, когда мы встретились. Я никогда не был склонен к быстрым сближениям, но этот юноша тогда неотразимо привлек меня к себе, и я искал сближения с ним и сошелся с ним на «ты». В нем было очень много привлекательного: красота, пышущее здоровье, свежесть, молодечество, необыкновенная физическая сила, прекрасное, многостороннее образование… Но больше всего влекла к нему необыкновенная простота вкусов, отвращение от светскости, любовь к народу и главное – нравственная чистота, теперь редкая между молодыми людьми, а тогда составляющая еще большее исключение. Я думаю, что он никогда в жизни не был пьян, не участвовал в кутеже, не говоря уже о других увлечениях».