Фанни Каплан. Страстная интриганка серебряного века - читать онлайн книгу. Автор: Геннадий Седов cтр.№ 54

Кухня была в руках уголовниц. Чтобы получить из общего котла хоть какое-то подобие супа, а не баланду со дна, приходилось изворачиваться, посылать на раскладку крепких представительниц из политических, умеющих постоять за своих.

Основу питания составлял хлеб. Был он несъедобным — несмотря на постоянный голод, политзаключенные отдавали его обитательницам уголовных камер. Выносили в коридор, и те моментально расхватывали подношение. Короткое время спустя, однако, выяснилось: уголовные тоже его не едят. Выменивают у окрестных поселенцев на сало, яйца, молоко. Политические после этого договорились с начальником тюрьмы Павловским, что вместо черного хлеба будут получать уменьшенную порцию белой муки, которую стали передавать за тюремную ограду крестьянам и получать таким образом по три-четыре фунта белого хлеба на человека. Покупали, кроме того, на общие деньги разрешенный тюремными правилами месячный «приварок», который не должен был превышать четыре рубля двадцать копеек в месяц на человека. На эти деньги Елизавета Павловна выписывала с тюремного склада чай, сахар, картошку, мыло, зубной порошок, письменные принадлежности, табак для курящих, изредка рис, яйца, иногда копченую кету. Надо было еще оставить какую-то часть коммунальной кассы на приобретение почтовых марок, отправку экстренных телеграмм, снаряжение отправлявшихся на волю малосрочных каторжанок.

От сокамерниц она узнала: в какой-то момент членам политкоммуны показалось, что Елизавета Павловна чересчур экономна, прижимиста в расходовании средств. Острым было желание получить к столу что-нибудь не приевшееся, вкусненькое. С нынешним экономическим старостой это было невозможно. Кончилось тем, что Елизавету Павловну переизбрали. Исполнять хлопотную должность согласились по очереди Зина Бронштейн и Ревекка Фиалка. Все вроде бы пошло на лад, стол мальцевитянок сделался разнообразней. Выяснилось, однако, спустя короткое время: в результате хозяйствования новых старост в бюджете коммуны возникла ощутимая дыра, денег осталось кот наплакал.

Зина с Ревеккой подняли руки: не справились, сдаемся! Елизавету Павловну вернули на прежнюю должность, и вновь она повела хозяйство согласно исповедуемомому правилу: по одежке протягивай ножки.

— Вы только посмотрите!

Заглянувшая в комнату Настя Биценко достает из-за пазухи сложенный листок.

— Только что выбрала из тайника. Акатуевцы переслали…

Сгрудившись у стола, они читают переписанную от руки копию резолюции военного губернатора области на прошение соседей-политкаторжан, пожаловавшихся на чрезмерные строгости тюремного режима. Что ни пункт — окрик держиморды.

«1. На каторге никакие политические партии не признаются и недопустимы.

2. На каторге нет политических, а есть ссыльнокаторжные арестанты.

3. Каких-то циркуляров не бывает, а бывают настоящие для точного исполнения.

4. Молитва Богу входит в общий внутренний распорядок там, где живут люди.

5. Там, где закон разрешает сечь виновных и может способствовать исправлению совести, он не составляет ровно никакого издевательства над личностью христианина.

6. «Свобода» осуществляется на свободе, а не в каторжной тюрьме, где никакая свобода допущена не будет.

7. Всякие «осложнения», о которых говорится в прошении, могут вызвать со стороны администрации такое острое воздействие, которое будет едва ли не лучше молитвы.

8. Там, где нет веры, не может быть и речи о веротерпимости.

9. Прокурору не предоставлено право вмешиваться во внутренний порядок в тюрьмах.

10. Кто попал в каторжную тюрьму за государственное преступление, тому на Высочайший манифест 17 октября 1905 г. ссылаться поздно, лучше было бы воспользоваться его благами до тюрьмы.

11. Прошениям на строгость режима никто никакого значения придавать не будет из высшей администрации области и края.

12. Кто попал в тюрьму, тому надо помнить, что он не на свободе.

Военный губернатор Забайкальской области Эбелов».

— Резолюция «Органчика!» — откликается Измайлович. — Помните, в «Губернских очерках» Салтыкова-Щедрина? У которого в голове вместо мозгов был механизм, выдававший две единственные фразы…

— «Раззорю!» и «Не потерплю!» — вспоминает Маруся. — Жив курилка.

— Еще как жив…

— «Острые воздействия», «острые воздействия», — стучит пальцами по столу Елизавета Павловна. — Рубит по-солдафонски прямолинейно. Опомнились, судя по всему, от страха горе-правители. Закручивают гайки.

— По всему видно, — соглашается она.

— Жди притеснений, — голос Измайлович…

На прогулку они не пошли, проговорили до самого обеда. Щадящему режиму в жизни Мальцевской тюрьмы и каторги в целом, похоже, подходил конец. В стране набирала силу реакция, действовали военно-полевые суды. По Транссибирской магистрали проходило ежесуточно несколько переполненных составов с заключенными, камеры забайкальских и северных тюрем заполнялись узниками, осужденными по стандартным обвинениям: «участие в беспорядках», «противодействие полиции», «призывы к свержению законной власти». Под политические статьи попадали случайно оказавшиеся среди митингующих обыватели, духом не ведавшие ни о каком противодействии властям, мастеровые и рабочие, вовлеченные заводскими комитетчиками в ненужную им ни с какого боку забастовку, студенты, присоединившиеся по дороге на учебу к колонне демонстрантов с симпатичными девушками-агитаторшами, раздававшими прохожим антиправительственные листовки. Одной такой листовки, держания плаката с призывом «Даешь восьмичасовой рабочий день!», косого взгляда на задержавшего тебя городового было достаточно, чтобы оказаться в камере предварительного заключения, быть судимым работавшими в усиленном режиме судейскими «тройками», получить пятнадцать, двадцать лет, пожизненный срок, покатить, так и не опомнившись, в забитом под крышу телячьем вагоне на забайкальскую каторгу.

Дело доходило до абсурда. В Акатуйской тюрьмы рассказывали про каторжанина-железнодорожника, работавшего на какой-то сибирской станции, который пропьянствовал все дни забастовки своего депо, обнаружен был казаками карательного отряда генерала Меллера под верстаком, избит нагайками, приговорен генеральским приказом к смертной казни, ползал протрезвевший в ногах у генерала, пока не вымолил себе 15-летнюю каторгу по политической статье.

Эта публика, не имевшая ничего общего с революционным движением: чернорабочие, люмпены, городская шваль, ничем не отличалась от уголовников, была чужда и враждебна настроению и укладу жизни каторжан-революционеров. Обворовывала нещадно друг друга, сквернословила, занималась выделкой фальшивых монет, вечера проводила за травлей грязных анекдотов, обсуждала на свой лад вопрос о свободе любви, искренне возмущалась тем, что политические женщины «не дают».

«Черт возьми! — орали. — Коммуна у нас или что?»

Она выносила в один из дней парашу в выгребную яму, спустилась с крыльца, глянула мельком: у забора стояли с кистями и ведрами ссыльно-каторжные мужчины, прибывшие из соседней тюрьмы для покраски забора. Она не сделала и двух шагов, как сзади раздалось: